Когда же Шипов опомнился, Гироса рядом не было. Видимо, компаньон уже пил с графом утренний кофей. Тут Михаил Иванович несколько заметался, сконфузился: надо было либо уходить прочь и, как уж повелось, все предоставить находчивому Гиросу, либо наниматься в нумерные, как было обговорено. Но судьба распорядилась по-своему. Дело в том, что одна из горничных, а именно смуглая, черноглазая и красногубая, все чаще и чаще взглядывала на остолбеневшего Шилова и вдруг крикнула другой, той, что посветлее:
— А барин-то на тебя ведь глядит!
— Уж и на меня! — откликнулась светленькая. — На тебя, на тебя…
— А барин-то душенька!
— Московский, — засмеялась светленькая. — А ты у них спроси: может, они потеряли чего?
«Ах, холеры! — изумился Шипов. — Никакой скромности. Бойкие, уточки».
— Вы чего ищете-то? — спросила черненькая. — Высматриваете чего?
— Бонжур, — сказал Шипов и приподнял котелок. — Больно ты бойкая. А не боишься, как я тебя вечерком встречу, а? А ведь у нас с тобой может вполне тре жоли получиться… Не боишься?
— Ой, — вскрикнула светленькая и залилась смехом. — Ну и Москва!
А у черненькой даже сквозь смуглоту пробился румянец.
— Вы бы вон баульчик поднесли, что ли, — сказала она, смеясь.
Шипов тут же очутился рядом, словно перелетел по воздуху.
— А что нам за это?
— Да несите уж, — сказала светленькая.
Он мигнул ей и так легко помчался с тяжелым баулом на плече по лестнице, по ковру, на второй этаж. Там кто-то велел свалить баул в общую кучу вещей, громоздившихся перед дверью в нумер, и Михаил Иванович, сгорая от нетерпения, заторопился вниз. Занятый мыслями о черненькой красотке, он и не заметил, как из-за колонны высунулось чье-то круглое внимательное лицо.
Вещей в санях оставалось совсем немного. I — А что нам за это будет? снова спросил Шипов.
— А вот еще сундучок снесите, — засмеялась черненькая. — Аи устали?
— Видать, воронежские, — сказал Шипов, тяжело дыша, — больно на язычок востры. — А сам подумал: «Ну куды Матрене до этой-то!»
— Воронежские, воронежские, — сказала светленькая, — а может, тверские…
Он уже не бежал вверх по лестнице — сундучок давил на плечи. Наконец он добрался до дверей нумера и опустил свою ношу. И вот когда, взъерошенный и взопревший, возвращался он назад, из-за колонны высунулось недоброе и насмешливое лицо частного пристава Шляхтина.
Сердце Михаила Ивановича дрогнуло.
«Не надо было, шерше ля фам, с девицами играть! — горько подумал он. Теперь непременно призовут, скажут: такой-разэдакой, горничных шшупаешь, а мы тебе деньги за что платим?.. Эх, мезальянс вышел!»
Но он не подал виду, что узнал пристава, и вывалился на крыльцо. Перед входом никого уже не было. Возвращаться искать черненькую Шипов не рискнул. Сетуя на жизнь, он скользнул за угол и побежал подальше от греха.
Но тревога делала свое дело, и вот в голове секретного агента возникла спасительная мысль, и вот уже она облеклась в плоть и кровь, а ноги сами понесли, и не просто так, куда-нибудь, а прямо по назначению.
«Теперь главное чего? — думал Михаил Иванович, торопливо шагая. — А того, чтобы самому успеть раньше частного пристава депеш отбить их сиятельству».
И вот, пристроившись на уголке стола в доме знакомого писаря, спросив чернил, бумаги и перо, он, попыхтев, сочинил письмо, которое призвано было посрамить частного пристава Шляхтина, буде он начнет жаловаться на нерадивость секретного агента, который, вместо того чтобы следить за графом, носится среди неизвестных девиц, тратя казенные деньги.
Вот это письмо Михаила Зимина
СЕКРЕТНО
Московскому Обер-Полицмейстеру,
Свиты Его Величества, Господину
Генерал-Майору Графу Крепи, у
Имею честь доложить Вашему Сиятельству, что, намереваясь отправиться в Тулу по приказанию Вашего Сиятельства, касательно наблюдения за имением Их Сиятельства Графа Толстого, оставался в Москве, а не отправлялся по назначению вследствие нахождения Их Сиятельства Графа Толстого в Москве в нумерах Шевалье и по причине наблюдения за ними, что помогло о многом таком узнать, чего Ваше Сиятельство и не мыслило себе а теперь отправляюсь в Тулу по назначению Вашего Сиятельства с сообщением о скором времени всех подробных обстоятельств.
И лихо вывел свою новую, секретную фамилию.
Тщательно перебеленное писарем, это донесение Шипов сдал в канцелярию обер-полицмейстера и, весьма довольный собственной сметливостью, заторопился обратно — послушать Гироса о его приключениях.
На углу Газетного и Тверской, на условленном месте, компаньона еще не было, а стояли два студента, один высокий, а другой пониже, с бородкой. Михаил Иванович оборотился к ним спиною и любовался Тверской в предвечернее время, думая о том, как он ловко все-таки опередил частного пристава Шляхтина и какая была та исчезнувшая, черненькая, с красными губами (куды Матрене-то)…
Вдруг до слуха его донеслось имя графа Толстого, произнесенное одним из студентов. Тут Шипов навострился и стал слушать. Сперва разговор шел какой-то непонятный, так себе, бестолковщина одна, но затем выровнялся и потек, словно быстрая речка. И через пять минут Михаил Иванович, к изумлению своему, понял, что студенты эти и есть из тех, которых граф Толстой наприглашал в свое имение учительствовать и о которых беспокоился вчера частный пристав Шляхтин, когда в городской части объяснял ему, Шилову, суть дела. И еще услышал Шипов, что через день-два намерены студенты отправиться по месту своего нового жительства, а именно — в имение Ясная Поляна.
Тут Шипов заволновался, как бы не упустить добычу, но услышал фамилию Евдокимова и понял, что молодцы намерены перекусить подешевле, а может, и пропустить по случаю отъезда.
Аи да денек! Судьба сама кидала Шипову в руки жареных перепелочек.
В этот момент и появился господин Гирос.
…Ну вот, Мишель, вхожу, значит, поднимаюсь по лестнице, иду по коридору, а он уже идет. Ждет, представь себе! Дверь в нумер распахнута, и ждет.
— Что же так поздно, господин Гирос? — говорит радостно. — Я вас просто заждался!
— Да я спешил, ваше сиятельство, — говорю, — колесо у кареты соскочило, левое заднее.
— Это ужасно, — говорит, — но слава богу, заднее.
Проходим в комнаты. На нем вишневый халат, на ногах персидские чувяки из парчи, в руках трубка. Пахнет духами, кофеем.
— Очень рад, что вы пришли, — говорит, — ну просто очень. Мы с вами так приятно провели вчера время. Я как проснулся, все о вас думаю. Думаю: где этот приятный господин? Где же он? Не угодно ли кофею?
— Можно, — говорю, — отчего же… Мне также, граф, приятно было с вами беседовать. Особенно — об эманципации. Больной вопрос.
Бросил ему косточку. Он не берет. Ничего, думаю, дай бог время. Пьем кофе. А хочется есть чертовски. И он, представь, словно в душу заглянул.
— Простите, господин Гирос, я так обрадовался вашему приходу, что совсем позабыл спросить: изволили вы завтракать?;.
— Представьте, ваше сиятельство, нет, — говорю. — Эта история с каретой выбила меня из привычного порядка… Но, полноте, не беспокойтесь.
Он очень заволновался, вскочил, захлопал в ладоши. Вошел лакей-старик. Граф ему наговорил, наговорил, наприказывал. Не прошло и минуты — тащит. Весь стол уставил. И графинчик, представь.
— Ну, ваше сиятельство, раз такое дело, — говорю, — не откажите компанию со мной разделить.
— Ах, да я сыт, — сокрушается он. — Впрочем, ежели слегка только, чтобы вам не скучать. Пейте-ешьте на здоровье.
А стол уставлен весь, я тебе говорил. Все сияет, блещет, переливается. Пар идет… Так, думаю, с чего же начнем? Может, с пирога? Очень хороший пирог, с грибами, только что из печки… Нет, думаю, для начала, пожалуй, можно и обжечься.
В этом месте Шипов вдруг вспомнил, как, бывало, выкатывал он в доме князя Долгорукова столик красного дерева, полированный, с перламутровыми украшениями на крышке, весь такой важный, на четырех изогнутых ножках да на колесиках. Крышка его поднималась, опрокидывалась, а из-под нее вылезал на свет божий целый полк графинчиков и штофчиков, тоненьких, пузатых, граненых, плоских, в которых мягко колыхались всевозможные настойки, окрашенные в невероятные цвета то ли сами по себе, то ли от разноцветного посудного хрусталя. Каких там только настоек не было! Затейлив человеческий вкус и безграничны его ухищрения. Пестрая, ароматная, жгучая эта армия вызывала слюну, а рядом, тут же, возвышались хрустальные рюмочки и тихо звенели от малейшего прикосновения… Глазам было больно глядеть на все это богатство, и выбирать было трудно, с чего начать: то ли с хреновочки, слегка мутноватой от соков, выпущенных щедрым корешком, покоящимся на цветном дне; то ли с бледно-желтой лимонной; тo ли с чесночной; а может быть, и с зубровки, едва зеленоватой и таинственной, словно русалочьи глаза, в которой неподвижно и изящно изогнулась пахучая травинка, сама похожая на спящую русалку… Ах, начинай с которой хочешь!.. Но это не все. Тут же в хрустальных вазочках мелкие кубики ржаных сухарей, или капуста с клюквой, или скрюченный ильменский снеток, или даже сушки, но такие маленькие, что едва на зубок. И это не для того, чтобы есть, а вот именно на зубок положить, придавить и зажмуриться…
