- Мою милосердию не видал? Увеялась - и знаку нет.
Днем бывает по-всякому. Но рано утром и к вечеру шлепают через улицу тетки Дунины калоши - "милосердия" прибыла.
- Любит она со мной завтракать и ужинать,- не таясь, объявляет Миколавна.
Тихий вечер. Тишина смыкается над дворами и улицей. В зарослях смородины, вишен да слив густеют ранние сумерки. В соседнем дворе готовятся к позднему чаю. Недвижная Миколавна: круглое пухлое лицо ее, словно летняя луна большая. Короткие команды:
- Столик ближе подвинь. Еще чуток.
- Каймак в холодильнике. Там щи старые, себе забери.
- Булки принеси.
- Колбасу. И яички вареные. Поем, а то в желудке нехорошо. Весь день не было аппетита.
- Молоко неси, забелить.
Тетке Дуне дважды повторять не надо. Она - скок да скок, шлеп да шлеп калошами: в коридор, в хату, к холодильнику. Все она знает. Не первый день при Миколавне, не первый год.
- Гляди крутым кипятком заваривай. Да ополосни.
- А булки принесла столешние.
- Истинный крест, Миколавна: только сгрузили, машина лишь подъехала, и я взяла, - оправдывается тетка Дуня.
- Закоржанелые. Топором не урубишь. Ты же все заторопом да лётом. Мясо купила - одни мослы. Лишь кобелю грызть. И ты не обижайся, я правду говорю. Я привыкла правду - в глаза.
- Истинный крест, Миколавна. Я вроде глядела...
- Не знаю, куда ты глядела, а мослов набрала.
Угодить Миколавне трудно.
- Так и сыскивает, так и сыскивает ежеминутно... Свекруха... - жалуется порой тетка Дуня.
Люди сторонние, уличные, ей сочувствуют, зная Миколавнин характер. Свои же, родные, отвечают просто: "Сто раз говорено: хватит чужие горшки выносить. Чего тебе не хватает? Пенсия есть. Живи себе". Тетка Дуня молчит, лишь вздыхает. И чуть свет спешит к Миколавне:
- Ты живая?
- Да вроде... А ночь не спала.
Миколавна - человек одинокий. Поразмыслив, решила она искать опору: "Чтобы было кому воды поднесть..." Родня ее - седьмая вода на киселе: двоюродная племянница с детьми да со стороны покойного мужа - такие же внучата. Но уж какие есть. Других на базаре не купишь.
Надо заметить, что Миколавне повезло. Как говорится, кому - война, а кому - мать родна. Новые времена пришли: цены полезли дуром, а тут еще беженцы со всех сторон - на дома поднимают цены. Раньше, бывало, помрет человек одинокий, в хате ставни закроют, и стоит она, никому не нужна. Нынче любая хибара - в драку, миллионы за нее дают. За родительские дома дети дерутся да судятся, ссорятся навек. У Миколавны дом завидный: кирпичный, высокий, под шифером, на улицу - три окна. Богатство немалое, если продать. Тем более что усадьба богатая - земли много.
Сговорились с племянницей: она ухаживает, докармливает Миколавну дом берет после смерти. Съездили к нотариусу, бумагу подписали.
Толстая, поперек себя шире, племянница хорошо, если в неделю раз прибредала к тетке. Приходила, охала, жалуясь на здоровье. Миколавна потом весь день бурчала:
- Помогальщица... Слезы лить... Обещали стирать, полы банить. Потонешь в грязи с такими помогальщиками.
Тетка Дуня подпевала ей:
- Непочетники... Такое счастье им в руки, такое богатство... В ножки бы, в ножки всякий день кланяться да Бога молить. А если ты больная, зачем соглашалась, подписывала документ? Дом тебе нужен, а старый человек - хоть помри... А в огороде - глядеть тошно. Одни бурьяны растут.
- Она и приходит лишь с проверкой: может, я подохла, - догадывалась Миколавна.
- Непочетники... - страдала за Миколавну тетка Дуня. - Ты - больная. А дочка твоя - кобыла здоровая. Почему не прийти?.. Такое богатство ей... Непочетники... В проулке Вера-хромая живет, на чужих записала дом. Они ей кажеденно везут слаженого да соложеного. Потому что почитают. А твои - непочетники, лодыри. Такой огород пустует, столько земли... Лишь работай.
Племянница скоро была отставлена. На место ее явились претенденты новые, тоже неблизкая родня ли, свойство, но люди молодые - супружеская пара с детьми.
- Нотариуса привозили. Племянницу ликвидировали. Теперь все на этих будет, на новых. Они - хозяева, - сообщала тетка Дуня народу любопытному.
Во дворе нашем, поглядывая на забор, она шептала с горечью:
- Обдурят они ее, обдурят... Повыманят все, а бабку - в дурдом. А мне что?.. Не век чужие горшки выносить. Да еще сыскивает. Мне дочери давно говорят: бросай. И кину. Пойду в собес, заявлю: снимите колоду. Чужие хвосты заносить несладко. Вечно чего-то плетет. То банки у нее пропали, то навоз. Брошу и буду спокойно жить.
К Миколавне тетка Дуня стала ходить реже, отвечая на ее укоры: "У тебя теперь есть помогальщики". Но к нам во двор стала прибегать чаще. И не столько нас проведать, сколько к соседям заглянуть.
- Как там? Новые-то... - И, не дожидаясь ответу, кралась к забору, приникая к щелям его: - В огороде чего сажают?
Новые хозяева ли, наследники приезжали на машине порой вечерней, после работы. Не всякий день, но бывали. Посадили картошку, другие овощи. Приезжали обычно с детьми, и в соседском дворе делалось шумно. Но ненадолго. Ведь у них был свой дом, свой огород, свои заботы. Так что подолгу у Миколавны они не рассиживались, навещая и помогая набегом. И потому в скором времени тетка Дуня стала наведываться к соседке. Хлеб из магазина несла, молоко, чаевничала, передавала новости все, как прежде. В речах не скрывала осужденья:
- Уж не хотела тебя расстраивать, а душа не терпит. Разве так картошку сажают? От рядка к рядку хоть аукайся. Подсказала бы им...
- Я подсказывала... - оправдывалась Миколавна. - Они рукой машут.
- В ножки бы поклониться... - вздыхала тетка Дуня. - Такое добро. И обязаны слухать тебя. Ты - хозяйка. Такое поместье, такая земля пропадает задаром.
Тетка Дуня уходит и приходит, шлепая калошами. Речи все те же:
- Не приезжали? Вот так никому мы не нужны. Огород сохнет, травой зарастает... Чего вырастет?
- Вроде воду качали... - заступается Миколавна. - Толклись там.
- Вот то-то и оно, что толклись... Чужое, оно чужое и есть... Капусту червяк поел, морковку трава забила.
День ото дня вечерние речи горше и откровеннее:
- Глядела я... Полы моет. Лужей нальет. Журчит вода под плинтуса. И чего это будет? Погниет все.
- Машина эта... То заедет, то выедет - всякий день. Скрип да скрип ворота, скрип да скрип. А потом - оторвутся. Будем со всем белым светом жить: все собаки - наши, все кошки, все алкаши, какие по улицам бродят, все цыгане... Отбейся тогда от них.
- Желудок у тебя слабый, больной. А они в тебя - котлеты да котлеты, котлеты да котлеты... Это до поры.
И самое главное - про огород:
- Не хотела тебя расстраивать, а душа не терпит. Какое богатство, а все - в распыл. Картошка еле дышит, лишь взошла, а желтая, вощаная. На помидорах и цвету нет. Огурцы вылезли и стоят. А люди уже на базар несут, и цены хорошие. А тебе на погляд нету, еще и покупать придется, от пенсии копеечку отрывать. Да-да! Зато травы, бурьянов развели темный лес. Волков водить. Потому что ты молчишь, а они - бессовестные...
- Я подсказывала, - оправдывается Миколавна. - Они рукой машут.
- Потому что бессовестные... Такое поместье испоганили, такое богатство... Скрозь пальцы течет...
Вечерние песни, они не нынче, так завтра свое берут: "Не хотела тебя расстраивать, но как промолчать... Ты сама потом будешь упрекать".
В середине лета помогальщики ли, наследники от огорода были отставлены напрочь. К Миколавне они стали ездить реже, в огород - ни ногой. Хозяйничала там тетка Дуня. И теперь калоши ее шлепали к соседскому двору в час вовсе ранний. Шлеп-шлеп-шлеп - мимо Миколавны, прямиком в огород. А тот огород лишь доброму трактору под силу.
Тетка Дуня же словно век земли не видала:
- Поздней капусты посажу...
- Помидоры семечками... - взахлеб спрашивала ли, извещала она Миколавну.
- Сажай. Меньше мыкаться будешь.
- Сажай. Может, прищемишь хвост.
Тетку Дуню торопило время - месяц июль и словно молодой азарт поджигал: наверстать упущенное.
На пустой земле уже поднялась, крепко укоренясь, сочная лебеда, жиловатая конопля - хоть прячься там. Тетка Дуня дергала траву руками с корнем, отвоевывая за пядью пядь.
- Баклажанов... На зиму закрутить.
- Картошки... Она успеет...
А нынешнее лето - сухое, знойное. Термометры день ото дня стараются: тридцать четыре да тридцать пять. Это - в тени. На солнце и вовсе пекло.Тетке Дуне и жара не помеха. Шлеп да шлеп калошами. За неделю она вовсе высохла, почернела и сделалась словно галка.
Дети стали ругаться:
- Тебе это надо? Годы свои хоть считаешь?
- Земля-то гуляет, - вначале оправдывалась она. - Помаленьку копаюсь. Что мне, перину мять? - А потом на приступ пошла: - Жалельщики! Сами зимой летите три раза на дню: "Ой, мама, томату дай... Ой, мама, у тебя огурцы расхорошие". Дай да дай.
Дети от нее отступились, а Миколавна ругается:
- Милосердия называется... Огородница... Проскакала - и нет ее. Ни здравствуй, ни прощай.
Миколавна ругается, колотит костылем по ведру - знак условный. Ведро громыхает и катится. А тетка Дуня - далеко, в конце огорода, не слышит ли, не хочет слышать.
