Двоек пока ни одной, только неожиданно у отличницы Веры Самойловой абсолютно чистый лист. Да и ландыши она не нюхала, и вообще к столу не подошла, припоминаю я теперь.
Да она ж влюблена в Дунаева! – осеняет меня. Как я не догадалась? Бедная девочка. Я не ставлю ей никакой отметки, завтра поговорю с нею. Но что я скажу?
Надо же, и Золотарев на тройку вытянул! Часть работы явно списана, но два примера решены самостоятельно, поэтому и столько перечеркиваний. Я не в силах усидеть за столом, выдаю несколько танцевальных па по маленькой кухоньке. Ай, молодца, Ирина Владимировна!
Самой последней осталась работа Дунаева. Я очень строга и придирчива: отмечаю даже неверное расстояние между заданиями – одна клеточка вместо двух. Но на первой странице все уравнения и примеры верны. И снова горячая волна заливает меня. Смешалось все: и гордость собой, и удовольствие от правильных ответов, и (что ты будешь делать!) постыдная симпатия к ученику.
Я переворачиваю страницу и замираю. Я не вижу, что там с остальными задачами, потому как не могу отвести взгляда от маленького листочка, вложенного в двойной листок. В этой записке бисерным почерком выведено:
А мне бы знать, с чего начать…
Да, и главными героями моего самого первого «отвлеченного», то есть полностью придуманного рассказа, который никогда и нигде не публиковался, кроме альманаха «Притяжение» в силу его нежизненности и слабости, выступали ландышевые букетики. И удивительно: мокрый асфальт майского теплого дня дал замечательный пинок рассказу, чтобы тот получился – пусть таким. Как часто, как часто, как часто именно этого пинка мне не хватает.
Я очень люблю писать в поезде, особенно в таком, который отходит от московского вокзала очень рано. Лучше, когда в вагоне полутьма, многие дремлют, кто-то тихонько позвякивает ложечкой о стенки стеклянного стакана в фирменном рждэшном подстаканнике. За окном почти невидимые, почти неразличимые деревья, только хмурые елки, задумчивые березы, да легкомысленные, витающие в облаках сосны. И тогда в голове толкутся слова, которые спешу записать, но записать, конечно, не на чем, хорошо, если в рюкзаке завалялась какая-нибудь старая накладная или не влажная салфетка. Закон подлости действует безотказно. Если я, садясь в поезд, предвкушаю, как я буду писать все утро, и готова к этому, ни одной внятной мысли не придет в голову, и буду я тупо листать Фейсбук 1 в телефоне или засну незаметно для себя.
Может, я неправильно начала писать эту мемуаристическую прозу с лета? Самое милое дело начинать все в весны.
Из самых коротких, но очень ярких воспоминаний желтые пушистые шарики вербы. Так сладок сок этих нежных пушистиков, главное – улучить момент, когда цветки уже зажелтели, набравшись сил, готовые вот-вот распуститься. И мы тут как тут, соревнуясь в скорости с пчелами собирающими этот самый первый нектар, но нисколько друг другу не мешая. Всем хватит. Эти деревца у нас назывались вербой, хотя на самом деле, верба другая. Но той, настоящей вербы, красноватые веточки которой продаются в Москве пучками под Вербное воскресенье, в наших местах не помню.
Наши пчелы, о которых я уже упоминала выше, в парк за нектаром с первых цветущих деревьев не летали: им дед Кузьма сеял огуречник, который расцветал удивительными синими цветками, как только пригревало солнце, и листья его пахли свежими огурцами. А свежие огурцы, со своего огорода, обмакнутые в свежий же, только что выкачанный липовый мед, безусловно и безоговорочно разумелось, пахнут арбузом. Но огурцы, мед – это снова лето, пусть и самое его начало. А в самом-самом начале весны, правда, всего однажды, мы с подружкой Галяней встретили под мостом незнакомых нам водоплавающих крыс. Воды в тот год было очень много, наша маленькая речушка, заключенная под шоссе в круглую трубу, в которой мы и тогда едва могли распрямиться в полный рост, разлилась, ревела в этой самой трубе, почти заполняя ее до самого верха. И в этом потоке ныряли, отфыркивались, стремились куда-то мокрые блестящие зверьки. Кто они? Ондатры? Нутрии? Мы, завороженные, начерпали полные сапоги талой воды, и, стаскивая их на ближайшей кочке и выкручивая носки, поклялись никому не рассказывать, что мы полезли в эту трубу, рискуя утонуть. Так что и о зверьках пришлось смолчать.
Снег, снег, снег
В этом году много снега, так много, как было только в детстве. Высятся грязные холмы по краям дорог, обнажая слоистое нутро сугробов.
Зимняя дорога в деревне в солнечный январский день самое яркое, что может быть! Бульдозер оставил высокие снежные отвалы по краям. И мчишь, словно в туннеле, задыхаясь от мороза и прикрывая варежкой рот и нос. След от полозьев проехавших саней, как рельсы, блестя, убегают в бесконечность, и снег не просто искрится и сверкает: снег как ослепительный и оглушительный непрекращающийся белый взрыв. Попав в помещение после такой дороги долго-долго ничего не видишь. Пальцы не гнутся, никак не расстегнуть шубы, не развязать шапочных завязок…
– Ну-ка, мизинчик прижми к остальным пальцам, – говорит мама.
Нет, никак не получается, и впервые в жизни понимаешь, что не все, что хочешь, можно сделать. Руки трешь об собственную голову, свято веря, что только так можно согреться. Тонкие волосы электризуются и облепляют лоб и виски.
Валенки
Если проснуться утром рано и лежать, не двигаясь, из боязни разбудить одного из трех любимейших внуков, в силу некоторых обстоятельств, спящего сегодня под моим боком, приходят мысли. В голову, куда ж еще…
По совсем не длинной ассоциации вспомнились валенки.
Мое детство, как и всех моих ровесников – во всяком случае – деревенских прошло в валенках.
На старой фотографии с фигурными краями девочка в натуральной, но несколько потрепанной кроличьей шубке – я, конечно. Валенок не видать, но я, точно, в валенках, иначе и быть не может.
Взрослые носили валенки фабричные – на работу, «в миру» – ручной валки, дети – только ручной валки. Конечно, ни в какое сравнение фабричные не шли – они были просто деревянными. Ручной валки которые, помягче, но тоже не сказочной мягкости (в силу этого у моих детей никогда не было валенок – мама оттаскала и за них тоже. Но они могли отгибаться сверху, это считалось особым шиком. .. этакие валенки с отворотами.
Вновь купленные валенки дед собственноручно подшивал – ставил им некие заплатки на задниках, чтобы край резиновых галош не протер в валенке дырку раньше времени. Дед сидел такой уютный-уютный на полу, в дурацких, в трех местах перекрученных резинкой очках огромным шилом прокручивал дырку в валенке и чуть меньшего размера иглой прокладывал стежок.
