атрибутом знатных дам.
Расти синьорина Эстер перестала незадолго до своих девятнадцати, когда срок помолвки подходил к концу и близился день свадьбы. Они с маркизом по-прежнему были влюблены, нисколько не охладев друг к другу: напротив, казалось, что с каждым днём их чувства становятся только сильнее и глубже. Даже просто глядя на них, я чувствовала себя, словно в романе. Синьор Артонези тоже, по-видимому, убедился, что нашёл дочери достойного мужа, который сможет сделать её счастливой и защитить, когда его самого рядом уже не будет.
Свадьбу справили с большим размахом, супруги сияли; она походила на сказочную принцессу, он – на театрального актёра. Даже тётка невесты, при всем желании, не нашла, к чему придраться и уж точно позавидовала, что не может столь же пышно отпраздновать и свадьбы собственных дочерей.
Новобрачную, хоть ей не было ещё и двадцати, сразу стали называть маркизой. Мне, однако, непросто было обращаться к ней с упоминанием этого благородного титула, слишком уж я привыкла думать о ней, как о своей любимой «синьорине». И да простит меня читатель, если я, продолжая рассказывать эту историю, не всегда смогу назвать главную героиню приличествующим ей титулом, а то и вовсе опущусь до простого «Эстер», как если бы она была моей подругой. Что, впрочем, не значит, что я не вижу огромной социальной пропасти, разделяющей нас, или не осознаю своего места.
К тому времени бабушка уже волновалась вовсю: с приданым Артонези мы покончили, едва успев в последнюю неделю перед свадьбой, теперь нужно было искать новые заказы – и новых заказчиков. Правда, нам удалось отложить немного денег: я мечтала, что смогу внести аванс за швейную машинку. Бабушка же настаивала на том, чтобы беречь каждый чентезимо, как в голодные годы. И действительно, найти клиентов пока не удавалось.
Но недолго ей оставалось волноваться, бедняжке: не успела маркиза вернуться из свадебного путешествия, как бабушка, расправляя подол одного из моих зимних платьев, склонила голову на грудь, глубоко вздохнула и умерла. «Удар, – вынес приговор доктор, выписывавший разрешение на похороны. – Переутомилась, вот сердце и не выдержало».
Большая часть наших скромных сбережений пошла на похороны и место на кладбище: мне не хотелось, чтобы бабушка лежала в безымянной могиле, как все прочие родственники.
Теперь я осталась совсем одна: слава богу, работать научилась, но никаких перспектив на тот момент не видела. Хорошо ещё, о новом жилье думать не пришлось: домовладелица, явившаяся на вынос тела (хотя на кладбище со мной не поехала), заверила, что я могу остаться на прежних условиях – если возьму на себя уборку. Но как быть с остальным? Сбережения скоро закончатся, и чем тогда платить за еду, мыло, свечи, керосин и уголь? Не обращаться же за помощью к подругам детства, ставшими теперь прачками, гладильщицами или судомойками в тратториях: все они едва сводили концы с концами, работая по пятнадцать часов в день, чтобы прокормить хотя бы своих детей. Может, лучше забыть о независимости, послушать кумушек-соседок да подыскать себе местечко прислуги в каком-нибудь почтенном семействе? Тебе всего шестнадцать с половиной, говорили они, ты ещё слишком молода, чтобы жить одной. Но, вспоминая историю Офелии, о которой сама узнала лишь недавно, я думала только о том, что бабушка не случайно старалась научить меня ремеслу. Разве можно предать её последнюю волю?
Стараясь теперь сэкономить даже на еде, я протянула ещё пару месяцев. Каждый день обходила старых заказчиков, расспрашивая, нет ли у них для меня работы, и стыдясь настаивать, когда они отвечали: «Нет, мы уже обратились к другой швее». О том, что снова явиться к Артонези, не говоря уже о новом доме, куда переехали синьорина Эстер с мужем, я даже не думала: ворохов одежды, которые мы с бабушкой для них нашили, хватило бы на долгие годы, а разве могло новобрачным понадобиться что-то ещё? К несчастью, в городе не было и обучавшей синьорину Эстер американской журналистки, заботу о белье которой бабушка время от времени брала на себя: та на несколько месяцев уехала на родину навестить сестру.
Лежавший в комоде кошелёк с каждым днём становился всё более тощим. Я уже снесла в ломбард платья, подаренные синьориной Эстер, несколько комплектов простыней, которые бабушка собирала мне в приданое, её золотую крестильную цепочку и серёжки с коралловыми подвесками, которые она оставила мне в наследство, продала старьёвщику даже книги, журналы «Корделия» и те оперные либретто, что были в хорошем состоянии. Конечно, чтение могло бы помочь мне скоротать время, особенно сейчас, когда глаза не утомлялись над шитьём, но даже эти несколько чентезимо были мне необходимы. К счастью, удалось сохранить обе полуподвальные комнатки, иначе с учётом постоянных скитаний от дома к дому в поисках работы и регулярных прогулок в полях за городом, где я собирала мангольд, дикие артишоки, цикорий и другие съедобные травы, меня бы непременно арестовали за бродяжничество.
Но сдаваться я не собиралась. И в конце концов моё упорство было вознаграждено. Как раз в тот момент, когда я, неделю проведя на сыром тесте и диком цикории, уже совсем выбилась из сил, меня разыскала экономка синьора Артонези. «Маркиза хочет с тобой поговорить, – сказала она. – Сейчас же ступай на виллу. Адрес-то знаешь?»
Невероятно! Что могло понадобиться синьорине Эстер?
По своей наивности я как-то не думала, что, помимо красивых рубашек, халатов и нижних юбок, новобрачной в скором времени может понадобиться ещё один вид одежды: не то чтобы не понимала простейших вещей, но история её любви всегда казалась мне такой поэтичной, такой идеальной и бестелесной, что в душе я отказывалось думать о физической стороне «венчания», как это именовалось в романах Делли [2], и того, что за ним следовало. Я не задумывалась даже о том, что сама королева уже родила одну за другой двух принцесс и юного наследного принца, хотя хозяева всех до единого магазинов выставили по этому поводу в своих витринах увеличенную фотографию нашей
