так любимые Лючией оперы: семнадцатилетняя дочь синьора Артонези без памяти влюбилась в маркиза Риццальдо и, несмотря на сопротивление отца, собиралась за него замуж. Мы с бабушкой хорошо знали семейство Артонези: они жили неподалёку, в большой квартире на втором этаже роскошного палаццо, каких много было в старом городе. К нему примыкало другое здание, пониже, раньше служившее конюшней, но теперь, когда число лошадей и экипажей в городе поуменьшилось, ставшее пристанищем самых отчаянных бедняков. Каждый раз, когда нам случалось шить в доме Артонези, за нами заходила экономка, заправлявшая в доме всем, поскольку синьора, жена хозяина, умерла во время эпидемии «испанки», оставив единственную дочь, главную героиню столь нашумевшей любовной истории. Синьорину, которую мы видели ещё подростком и для которой сшили немало домашних халатов и муслиновых летних платьев с вышивкой, звали Эстер; отец души в ней не чаял и не мог отказать ни в одной, даже самой экстравагантной прихоти. Он не только выписал ей из Англии восхитительный рояль, но и позволил брать уроки верховой езды в манеже, который посещали практически исключительно молодые мужчины (хотя было и несколько женщин, но только в сопровождении мужей). В городе перешёптывались, что катается Эстер Артонези не в женском, а в мужском седле, и что под юбку она при этом неизменно надевает брюки. Невзирая на постоянные жалобы родственников и экономки, отец прощал ей полное пренебрежение к шитью, вышивке, кулинарии и прочим разновидностям домашнего хозяйства. Зато когда Эстер пришла в голову блажь обучаться иностранным и древним языкам, он пригласил некую старую деву тунисского происхождения два раза в неделю учить её французскому, много лет прожившую в нашем городе американскую журналистку – английскому, а священника из семинарии – давать уроки латыни и древнегреческого. Кроме того, у Эстер с детства был учитель естествознания, преподававший ей ботанику, химию и географию, а также объяснявший, как работают недавно изобретённые машины. Эти уроки были главным её развлечением, их она никогда не пропускала. (Я обожала синьорину Эстер ещё и потому, что, когда мы только начинали работать в доме Артонези, она привела учителя естествознания в комнату для шитья и заставила объяснить нам с бабушкой как работает новейшая немецкая швейная машинка. Тому пришлось полностью разобрать её, рассказать о назначении каждой детали, дать нам все потрогать, а после медленно собрать, продемонстрировав одну за другой все шестерёнки и объяснив бабушке, как их смазывать. Мне, которой было тогда одиннадцать, казалось, что я стала свидетельницей какого-то чуда.)
«Мальчишку хочет из неё сделать...» – раздражённо шептали родственники. Свояченица синьора Артонези тоже заявила: «Послушай, со временем Эстер выйдет замуж, и это не принесёт ей никакой пользы. Ты своими руками лишаешь дочь счастья». Но тот лишь пожал плечами и велел ей больше интересоваться образованием собственных дочерей, редкостных вертихвосток.
Такую оригинальность и презрение к условностям (а заодно и к расходам, которые подобное поведение за собой влекло) синьор Артонези мог позволить себе лишь потому, что был несметно богат. Владелец огромных полей, засеянных пшеницей, ячменём и хмелем, он, в отличие от многих других местных землевладельцев, никогда не ограничивался положенной долей урожая арендаторов, а лично управлял и несколькими принадлежащими ему мельницами, которыми разрешал пользоваться всем другим окрестным фермерам, и единственной в нашем регионе крупной пивоварней. Дочь не раз сопровождала его во время инспекций.
– В один прекрасный день управляться со всем этим придётся тебе, – говорил он.
– Точнее, её мужу, – поправляла свояченица, тётка девушки по материнской линии. – Если, конечно, ты со своей экстравагантностью не оставишь её старой девой.
А это будет непросто, думала я, потому что синьорина Эстер Артонези была не только богатой наследницей, но и редкой красавицей. Её стройная, элегантная фигура поражала необычной изящностью движений, а милое, но при этом очень выразительное лицо заставляло забыть обо всем даже безразличных к женщинам грубиянов. За ней увивались многие кавалеры, но она с лёгкостью сдерживала их пыл, парой мягких, далёких от оскорбления фраз давая понять, что им стоит держаться подальше. Это было для меня ещё одним поводом восхищаться ею. Мужчины казались мне нелепыми, особенно когда пытались ухаживать за девушками: кое-какие действия и бессмысленные, приторно-сладкие фразы, уж поверьте, годятся только для оперных либретто.
Услышав, что синьорина Эстер влюбилась в маркиза Риццальдо, которого встретила в манеже, я не могла в это поверить, не говоря уже о том, что маркиз в свои тридцать казался мне глубоким стариком. Бабушка, однако, не нашла в происходящем ничего странного. Маркиз, как рассказала нам галантерейщица, у которой мы покупали иголки с нитками, был хоть и не так богат, как Артонези, но вполне состоятелен, а значит, точно не оказался бы очередным охотником за приданым. Кроме того, он носил знатный титул и происходил из древнего, весьма почтенного дворянского рода, единственным представителем которого стал после всё той же великой эпидемии, так что желание жениться, родить наследника, а, может, и создать большую семью, пока сам он ещё достаточно молод, казалось всем вполне логичным. Что до возраста невесты, то для моей бабушки и её знакомых в этом не было проблемы: сами они выходили замуж лет в шестнадцать.
Однако синьор Артонези, до того потакавший многим капризам дочери, никак не хотел соглашаться с этим её выбором: маркиз ему инстинктивно не нравился, хоть ничего конкретного он против него и не имел. Но вот сама Эстер казалась ему слишком юной для роли жены и хозяйки.
– Ты ещё такая неопытная, – твердил он, – тебе ещё столькому предстоит научиться...
– Гвельфо научит, – упрямо отвечала дочь.
– Я ведь прошу тебя лишь дождаться совершеннолетия, – настаивал отец. – Если к тому времени не передумаешь, я дам тебе и разрешение, и благословение.
– Четыре года! Смерти моей хочешь? Через четыре года я буду старухой, а Гвельфо тем временем найдёт себе другую: ты не представляешь, сколько девушек вокруг него крутится. И потом, уж прости за прямоту, но, когда я стану совершеннолетней, твоё разрешение мне
