Пора чудес - Аарон Аппельфельд

— Неужели торт неудачный? — в отчаянии спросила мама.

Оркестр заиграл сентиментальные песенки. Хотя отец терпеть не мог этой патоки, ни слова не сказал, может быть из-за мамы, растерянной и пытавшейся словить каждую крупицу внимания. ”Что случилось?!” — вопрошало ее лицо снова и снова. Ничего вроде бы и не произошло. Лишь легкое, неосязаемое оцепенение, погрузившее гостей в скачущую пустоту музыки. Луиза доставила очередной поднос с кофе, лицо ее дышало жизнью и здоровьем.

Дядя Сало протянул холеную белую руку к бутылке коньяка и добавил себе еще. Доктор Герц Брауэр в широком кресле сидел, как изваяние. Со дня смерти его жены облачная завеса отделила его от людей, и, когда он так утопает в кресле, завеса густеет и заволакивает его лицо целиком. Стоит ему встать, и завеса поднимается вместе с ним. ”Оно еще выкажет себя и другими симптомами”, — замечает он иногда по какому-нибудь поводу: это у него осталось от тех добрых старых времен, когда у доктора Брауэра была процветающая частная практика. Мама поставила перед ним кусок его любимого творожного торта, но доктор Брауэр даже не пошевелился. ”Попробуйте же, доктор”, — взмолилась мама. Доктор ерзнул с места: ”Сейчас же попробую”, — сказал он и ткнул вилкой в пирожное.

О Шарлотте говорили, что она уже не придет. В такое позднее время она не выходит из дому. Дядя Сало наливал себе рюмку за рюмкой, и настроение у него было игривое. Он курсировал между гостиной и столовой, таская подносы на пару с Луизой. Новой его любовнице это не понравилось. ”Ты выпил лишнее, отчего бы тебе не присесть”, — предложила она. Совместное с Луизой занятие ужасно его забавляло, и нельзя было оторвать дядю Сало от подносов.

От этой забавы тоска, однако, не уменьшилась. Отец сошел с кресла, подступился к адвокату Ландману и принялся пространно рассказывать про тот самый арендный участок из наследства родителей, говоря с пафосом, которого я никогда за ним не замечал. Никто его не слушал, и мне казалось, что он говорит со злостью о самом себе. Зато дядя Сало был в ударе. Он захмелел окончательно и распространялся насчет того, какая знаменитая наша фамилия. Одного за другим называл он музыкантов, художников, писателей, выкрестов и международных спекулянтов. Все эти имена и то, как они сыпались, словно из рога изобилия, слегка рассеяли тоску, но настоящего облегчения не доставили.

Кто-то сказал, что антисемитизм снова проснулся и свирепеет, но дядя Сало обнял Луизу и прижал ее к себе:

— Скажите, вы разве не любите евреев? Разве есть в мире люди лучше евреев? Разве евреи не самые превосходные любовники? Скажите, Луиза, ну, скажите же!

— Нет, лучше нету, — проговорила Луиза, залившись краской.

— Вот видите. Или вам требуется более убедительное свидетельство?

— Но Шарлотта — неужели вы не слыхали, что ее уволили из Национального театра? — воскликнул один из промышленников. — Неужели до вас не дошел этот слух?

— Почему уволили? За что?

— За то, что еврейка.

— Понять этого не могу. В голове не укладывается, — сказал дядя Сало и взялся за поднос.

И пока все столбенели, как завороженные, отворилась дверь и на пороге выросла Шарлотта, великая, прославленная Шарлотта. Ее появление в этот час было таким сюрпризом, что онемели все, даже оркестр. Криком закричал лишь дядя мой Сало:

— Шарлотта!..

Теперь я увидал: ее лицо излучает странное сияние. Она с легкостью подчиняет себе людей. Тогда я еще не знал, как сложна ее жизнь в нашем тесном углу и до какой тяжкой степени сама она спутана, связана с нами.

Шарлотта словно извлекла вечер со дна апатии. Про кофе забыли. Лился коньяк, звучали словечки, каких дома я еще не слыхивал. Был поздний час, никто об этом не вспоминал, и на губах Луизы, заметил я, тоже проросла скупая улыбка.

— О чем нам поведает Шарлотта? — вопросил мой дядя Сало, может, просто потому, что ему нравилось слышать ее голос. Шарлотта, уже явившаяся навеселе, с прелестной заносчивостью объявила: ”Я обмываю свою новорожденную свободу”. Сдвинули кресла и подняли рюмки в честь новорожденной Шарлоттиной свободы. Я чувствовал: моя жизнь, ограниченная нашим пятачком, вышла за его пределы и подступила к загадочному мраку. Шарлотта отмочила ругательное слово, какого я в жизни дома не слыхал. Никто, к моему изумлению, не смутился. Ее искрящийся взгляд уже не прятал гнева. Пили еще и еще; новая любовница дяди Сало, поборов смущение, яростно хохотала. Не унимаясь, Шарлотта без всякого стыда крыла площадной бранью графов, режиссеров и актрис. Тут встал адвокат Ландман и вымолвил, казалось, довольно спокойно:

— Не могу этого постичь.

— Вы не считаете себя полноправным членом иудейского ордена? — резанула Шарлотта.

— Нет, не считаю.

— В таком случае, что вы делаете в этом центральном комитете? Разве вас выбрали не с вашего же собственного согласия?

— Нет.

— Раз так, — обратилась она к Сало, — адвокат Ландман ставит под сомнение законность своего избрания. Что говорит устав?

— Это надо посмотреть. Секретарша, — сказал дядя Сало своей новой любовнице, — подайте-ка мне устав.

— Увольте, — рассержено сказал Ландман, — я в этом помешательстве не участвую.

— Вы еврей. Ничего не поможет. Родители красиво обрезали вас, пометили великодушной печатью, так неужели вы чураетесь этого прославленного плотского клейма?

— Какое хамство!

— Почему хамство? Это разве не скромный факт действительности?

— Я отказываюсь обсуждать эту тему.

— Что, и здесь обсуждать ее отказываетесь?

— Я — человек!..

— Точно. Но вы должны, однако, признать, что вас пометили шикарной метой.

— Это хамство!

— Итак, Сало, вычеркните его из списков ордена. Орден объявляет его потерянным, потерянным навеки.

Коммерсант Браун, использовав момент, уволок под шумок Луизу в девичью комнату. Мимо внимания гостей это, по-видимому, не прошло, но в данную минуту никому дела не было до маленького распутства. Тем более, что, как всем было известно, коммерсант своего не упустит.

Сумбур достиг апогея. Ландман зашагал к двери, рыча на ходу:

— Не хочу потакать безумству!

— Сало, вычеркните его из списков! — вдогонку Ландману кричала Шарлотта.

— Устав требует голосования…

— Позор такой, что нечего голосовать!..

Лицо у Шарлотты стало пунцовым. Она уже не владела своей речью. Маленькое мое страдание напряглось во мне, и, по мере того, как Шарлотта повышала