подленькой натурой. Онъ поставилъ себя въ лакейское положеніе передъ бабинькой и требовалъ, чтобъ внукъ оказывалъ ей всевозможные знаки почтенія, цѣловалъ ей руки, подслуживался, говорилъ ей поздравительные стихи. Мальчикъ рѣшительно возмутился противъ такой системы. Выходили сцены; вмѣшивали отца; онъ выговаривалъ мальчику, просилъ его не рубить бабушкѣ, заставлялъ извиниться… И все это дѣлалъ онъ какимъ-то страннымъ тономъ. Мальчикъ рѣшительно не понималъ отца, но, чувствуя, что онъ тоже страдаетъ, исполнялъ его просьбы и слабыя приказанія. Онъ совсѣмъ почти потерялъ дѣтскую живость. Въ домѣ онъ ни шагу не могъ сдѣлать, не думая о томъ, чего нужно ждать отъ бабушки, какъ это отразится на отцѣ, на Машѣ… Онъ только и считалъ жизнью тѣ минуты, когда ему удавалось вечеромъ сѣсть съ Машей гдѣ-нибудь въ уголокъ, слушать ея ребяческій лепетъ, цѣловать ея густые локоны…
Въ жизни отца онъ не замѣчалъ ничего новаго. Онъ, по-прежнему, почти не жилъ дома; но чаще и чаще заболѣвалъ, и Борисъ познакомился съ его удушливымъ кашлемъ, слышнымъ по всему дому.
Грубый и подленькій нѣмецъ отошелъ: и его выжила бабинька. Маша поступила съ трехъ лѣтъ подъ вѣдѣніе Амаліи Христофоровны.
Въ двѣнадцать лѣтъ Борисъ почти осмыслилъ свое положеніе въ домѣ. Его маленькая жизнь распалась на нѣсколько полныхъ, совершенно ясныхъ для него, сферъ. Учится онъ по врожденной даровитости, и это не составляло для него долга, обузы; но когда мальчикъ возвращался домой, все принимало въ глазахъ его строгій видъ дѣйствительности, требующей, налагающей крестъ, гдѣ ничего не можетъ быть сдѣлано такъ, за все придется отвѣчать чѣмъ-нибудь, во всемъ завязано что-нибудь хватающее за сердце.
Когда бабинька хлопотала приставить къ Борису новаго гувернера, онъ спросилъ себя: зачѣмъ мнѣ гувернеръ? и отвѣтилъ: —безполезенъ. Онъ уже зналъ, какъ ему жить въ этомъ домѣ. И никакой гувернеръ не облегчилъ бы ему его задушевной жизни. Но мальчикъ радъ былъ человѣку. А новый учитель уже не пугалъ его как учитель, онъ впередъ зналъ, что могло быть между ними. Новый гувернеръ оказался французъ, старичекъ, плѣшивенькій, въ приглаженномъ паричкѣ, въ табачномъ фракѣ, съ вѣчной улыбкой и съ однѣми и тѣми же шуточками. Онъ попалъ въ гувернеры по убожеству, а прежде, лѣтъ двадцать, состоялъ въ русской службѣ, имѣлъ званіе штабъ-лекаря, почему по смерть свою получалъ даромъ изъ аптеки розовую воду, для промыванія красныхъ, вѣчно-плачущихъ глазъ. Старичекъ Богъ знаетъ чего не испыталъ въ жизни: потерялъ жену, былъ несчастнѣйшимъ отцомъ семейства, весь свой вѣкъ раздираемъ былъ на части заботами, непріятностями, дрязгами, на старости лѣтъ чуть не умеръ съ голоду и остался веселъ, невозмутимъ, игралъ на флейточкѣ, и каждый день смѣясь спрашивалъ у Бориса: «какой парикъ надѣть сегодня?» Ихъ у него было шесть штукъ, и всѣ дареные. Когда мальчикъ узналъ жизнь своего новаго гувернера, его поразила эта живучая, невозмутимая натура. Правда, ему не нравилась французская легкость въ Карлѣ Ивановичѣ; но чѣмъ-то примирительнымъ вѣяло отъ старичка. Съ французомъ у него установились совсѣмъ не ученическія отношенія. Для Бориса онъ былъ добрый, веселый старичекъ, котораго нужно жалѣть и лучше не замѣчать его слабости. А французъ подъ старость любилъ выпить. Бабинька это подмѣтила и подъ конецъ прогнала его. Онъ прожилъ всего года два, и на Борисѣ отразилось вліяніе его общества, его кроткаго, примирительнаго ума и дѣтскаго юмора. У мальчика сгладилась сосредоточенность; всѣ пріемы его сдѣлались мягче и, вмѣстѣ съ тѣмъ, сдержаннѣе. По внѣшности онъ былъ даже слишкомъ безукоризненъ…
А жизнь, съ каждымъ днемъ, задавала ему все новые вопросы. Молодой Телепневъ ясно видѣлъ, что все существованіе отца было чѣмъ-то разбито. И какъ ни старался онъ вызвать его на откровенность, узнать его задушевную повѣсть — отецъ точно убѣгалъ отъ него. Онъ былъ нѣженъ съ Борисомъ въ иныя минуты; но мальчикъ никогда не слыхалъ отъ отца никакого прямаго слова, совѣта, внушенія: онъ какъ-бы боялся завязать съ сыномъ настоящую, кровную связь. И съ каждымъ днемъ онъ становился скучнѣе, подавленнѣе; здоровье его быстро портилось; онъ уже почти не выходилъ изъ спальни и дѣлался равнодушнѣе ко всему. Его подчиненіе матери переходило въ апатическую привычку.
И вотъ случилось обстоятельство, которое освѣтило для Бориса маленькій уголокъ семейной драмы.
Борисъ зналъ, что у него есть дядя, меньшой братъ отца; онъ никогда не жилъ въ семействѣ; о немъ никогда не говорили. Какая-то тайна была связана съ этою личностью, и Борисъ могъ узнать только, что бабинька не любила меньшого сына; что онъ всегда поступалъ противъ ея воли, пропадалъ куда-то изъ Россіи на нѣсколько лѣтъ, и былъ человѣкъ вообще странный. Помнилъ Борисъ, что, когда ему было лѣтъ пять, дядя пріѣзжалъ домой. Онъ носилъ тогда большую черную бороду, былъ блѣденъ и высокъ ростомъ. Его онъ очень обласкалъ и все держалъ у себя на колѣняхъ. Борису помнилось также, что въ эти дни мать его совсѣмъ заперлась въ своей комнатѣ и почти не видалась съ дядей.
Потомъ дядя какъ въ воду канулъ.
Вскорѣ послѣ изгнанія бѣднаго Карла Ивановича отецъ Бориса вдругъ уѣхалъ въ Москву. Бабинька страшно чѣмъ-то волновалась, и внучкамъ не было отъ нея прохода. Отецъ вернулся изъ Москвы не одинъ, а съ дядей. Бориса поразила личность этого человѣка. Онъ былъ все такой же блѣдный, какъ и тогда, когда мальчикъ увидѣлъ его въ первый разъ, но печать неестественной старости лежала на лицѣ его. Что-то такое же нервное, болѣзненное виднѣлось въ немъ, какъ и въ отцѣ Бориса. Дядя прожилъ въ домѣ всего три дня. Отецъ и бабинька запирались съ ним въ кабинетѣ, и что между ними было— неизвѣстио. Отецъ долго не ложился спать и все говорилъ еъ братомъ, бабинька металась, какъ летучая мышь, по всѣмъ угламъ. Вечеромъ третьяго дня слышенъ былъ въ кабинетѣ крупный разговоръ, и визгливый голосъ бабиньки пронзительно прорывался въ общемъ гулѣ. Потомъ въ домѣ засуетились: съ бабинькой сдѣлалось дурно. Ее отвели въ спальню; дядя бросился изъ кабинета блѣдный; отецъ сперва побѣжалъ къ матери, а потомъ они оба заперлись опять въ кабинетѣ. Утромъ, на другой день, чѣмъ-свѣтъ, дядя уѣхалъ.
И еще мрачнѣе, невыносимѣе стало въ домѣ.
Отецъ Бориса ходилъ какъ тѣнь, онъ его видѣлъ только за обѣдомъ. Послѣ обѣда отецъ ложился спать, потомъ съ часъ кашлялъ, и на весь вечеръ отправлялся въ клубъ. Черезъ полгода отецъ Бориса ѣздилъ еще разъ въ Москву, и, вернувшись, слегъ въ постель… онъ не вставалъ съ нея цѣлый годъ. Послѣднимъ ударомъ для него была вѣсть о внезапной смерти брата. Бабинька похпыкала одинъ день — и зашипѣла по-прежнему. Между нею и сыномъ вспыхнуло
