бог с ним!) ловко опоясывает палец. Над головой, будоража наадреналиненные нервы, гремит звонок с урока – призыв к свободе и заслуженному отдыху.
В раздевалку я врываюсь ликующим победителем. В углу обиженно возится моя недавняя соперница.
– Я вообще-то первая увидела, – никчемная звуковая волна впустую сотрясает воздух.
Я не удостаиваю одноклассницу ответом.
– Хотя… думала, оно серебряное. А оно ведь…
Я оборачиваюсь. Не головой – всем корпусом. И она замолкает. Правильно делает, хоть что-то соображает!
Эту девочку не любили. Она была отдельно от всех – тихая, нелюдимая, молчаливая. И вся серая. Серыми были ее глаза. И волосы были самого мышиного оттенка. Сероватой, несвежей была кожа. И сама она была похожа на картофелину из сырого погреба, на норную мышь, на высохшую прошлогоднюю траву. Она сидела позади всех и никогда ничего не говорила. И непонятно было – глупа она или умна. Никакая. Тень. Призрак. Когда она представилась в классе, ее смешное редкое имя прозвучало так, будто кто-то прошептал его в сырую огородную землю. Глухо и скованно – Тучка Ульяна.
Сапоги были новые – красные, с дутым верхом, в общем, вполне приличные, – по крайней мере, с утра было так. А ближе к вечеру, когда я последней спустилась в раздевалку, их было не узнать. В углу стояли какие-то облупленные грязнухи. Как же так? И только натянув сапог на ногу, я сообразила: сапоги не мои. И кто эта сволочь?! Мои, новые, надела, а эти мне подсунула! Да еще и велики!
Я села на лавку и стала прикидывать, что лучше: побороть неприязнь и отправиться домой в чужих обносках или по-быстрому добежать в туфлях. Лучше второе. И в магазины можно забегать греться. А взбучка дома ожидает в любом случае.
И тут в раздевалку ввалилась эта девочка.
– Я… это… твои взяла. Нечаянно.
Она тяжело дышала, видно, бежала всю дорогу. Потом села на лавку и принялась снимать мои сапоги. После чужих ног они были неприятно теплыми.
– Спасибо, – сердито сказала я.
Она будто хотела еще что-то сказать. Но только махнула рукой и убежала.
Я шагала домой и думала – как же так? Совсем, что ли, не соображает? Ну ладно – запачканные. Но как можно нацепить обувь на размер меньше и ничего не заметить? И вообще странная какая-то. Непонятная. Пришла посреди года, сидит в углу как сова, ни с кем не разговаривает. Может, просто дура?
А потом нас назначили вместе дежурить.
Обычно мне в пару назначали мальчика, и это было замечательно. Стулья поднял – молодец, можешь валить; совсем сбежал – тоже не велика потеря. Класс я любила мыть одна.
Ведь дежурство – это целое приключение.
Сначала, конечно, вымыть. Быстро, чтобы отвязаться. Поплескать воду на цветы.
Доску – напоследок. Доска – самое главное.
Однажды я рисовала мелом часа два и спохватилась, только когда он кончился. Бегом, пока еще был открыт соседний кабинет, нагребла из чужой коробки. Все, шито-крыто. Даже лучше, чем было.
А еще были шкафы с книгами. Книги были чужие, затрепанные и не очень интересные. Мне нравилось ставить стул на парту, забираться на него и листать страницы на этой предпотолочной высоте, на шатком троне, на одинокой пирамиде. Запах побелки, сквозняк из распахнутого окна, Гоголь, меланхолично глядящий из-под подрисованных очков. Красота.
Теперь же мне в пару добавили странную Тучку. Я не знала, что с ней делать и о чем говорить. Мне и с нормальными-то детьми было не всегда удобно, а эта девочка, казалось, просто отрезала кусками мое корявое личное пространство.
Приятно ли ей было мое присутствие, или она так же обреченно смирилась с навязанным обществом – не знаю. Она просто начала мыть. Никогда – ни до, ни после – я не видела, чтобы люди так драили полы. Ульяна убиралась с каким-то бешеным остервенением – быстро, ловко, старательно и до абсурда чисто. Я только успевала менять воду.
Все было молчком. Она бесшумно шарила тряпкой по углам, я молча уносила и приносила ведро. Потом она бросила у порога простиранную тряпку. Мы огляделись. Вот это да! Будто ремонт сделали.
– Красотища, – сказала я.
И Ульяна наконец-то показала свою улыбку.
Наверное, я никогда не вспомню, каким образом мы разговорились и зачем отправились ко мне в гости. Некоторые вещи память не бережет – тоже затевает очередную генеральную уборку и нещадно выкидывает все ненужное на помойку вечности. Может, мы над чем-то посмеялись вместе – смех, как ничто другое, сближает двух подростков. А может, я рассказала какую-то свою историю. Потому что Ульяне можно было доверять.
Сначала мы пили чай с вареньем. Уж чего-чего, а варенья у нас было всегда полно. Потом – обязательная часть программы первого посещения – экскурсия по квартире. А это что у вас? Ух ты! Вот это да! А это можно посмотреть? А работает? Потом – комната. Ногой я незаметно задвинула под кровать разбросанные вещи.
– А это?
– Это моего брата. Обожает всякие железки! Тащит и тащит отовсюду. Наверное, целый трактор уже можно собрать.
– Младший?
– Ага. На шесть лет.
– Ты любишь его?
Я удивленно посмотрела на Тучку.
– Люблю, конечно, куда денешься. Хотя он и придурочный бывает… Ты че это?
Ульяна потерянно стояла посреди комнаты – серая фигурка, мышиные волосы.
А потом заплакала.
Я не знала, что делать. Чем я ее обидела? Что сказала не так? А может, и впрямь – ненормальная. А я привела ее домой, и она только что смеялась…
– Ты че это, а?
Плотно закрытое руками лицо, глухие всхлипы.
– А меня бьет.
– Кто?
– Брат.
История была так дика и ужасна, что не укладывалась в голове. В семье Тучки было три брата – двое постарше и маленький. Ульяну только ждали на свет. Однажды старшие братья ушли гулять и не вернулись. Их искали и нашли на другой день. Каким образом они убрели так далеко по железнодорожному полотну, ушли сами или им «помогли» – тайна, покрытая мраком. Их сшибло поездом, сразу двоих, насмерть.
Младший брат горевал больше всех. Непонятно, где тут искать логику, но всю свою обиду на судьбу, всю злость он обратил на маленькую Ульяну. Может, казалось ему, что мать любит ее больше, а он такой же, как братья, – пропадет, и все снова научатся улыбаться. Он ненавидел ее. Пока мать была рядом, Ульяне доставались только щипки да редкие тумаки. Но дети росли, и росла ненависть. Он бил ее постоянно. Каждый день.
