с вами поговорить. Перезвоните мне, когда сможете, лучше вечером. Спасибо».
Она звонит ей уже почти ночью. Сперва ее плохо слышно – за окнами гром, по плитам террасы вовсю барабанит дождь. После весенних гроз ее уголок сада похож на рисовую плантацию. «Полгода зимы – а теперь вот дожди», – каждое утро ворчит Шарлотта Руссо, складывая насквозь промокший зонт.
– Не понимаю, как это письмо могло оказаться у вас, – слышен в трубке голос Эльвиры.
– Ваша мать послала его в Яд ва-Шем, а оттуда его в конце семидесятых переправили нам. Не возьмись я за розыски Лазаря Энгельмана, его, возможно, никогда бы и не распечатали.
– Не будет ли нескромным спросить, почему вы ищете именно его?
– Мне поручено возвращение вещей, которые получил в наследство архивный центр. Одна из них принадлежала вашему отцу.
– Простите, – перебивает Эльвира, – у меня трудности с этим словом. Вы понимаете, это шокирует… что правда выясняется только теперь, вот так… Моя мать ни за что не хотела говорить мне, кем он был. Я догадывалась, что он из тех, кто выжил в лагерях. Думаю, я всегда это знала.
Пауза.
– Это письмо, там ведь не только о нем, вы же понимаете. И о ней тоже. Обо всем, что она от меня скрывала.
– Разумеется.
– …Как думаете, мы могли бы с вами встретиться? – помолчав, спрашивает Эльвира. – Если я правильно понимаю, вы живете в Германии? Сейчас такой момент, я вся в работе, не время для поездок…
– Я могу прошвырнуться в Париж, – отвечает Ирен.
После такого разговора она слишком возбуждена, чтобы заснуть. Собирает все, что есть о Лазаре, фотокопии документов из ИТС, почтовые открытки. Раскладывает их на столе как части пазла. Чего-то не хватает. Это очень раздражает ее. Она встает, подбрасывает полено в камин, ищет в библиотеке DVD-диски с фильмом «Шоа».
Чтобы лучше понять Лазаря, ей необходимо послушать его товарищей по несчастью. Зондеркоманды из Биркенау – эти были вынуждены спать над крематориями. Парикмахера из Треблинки, певчего мальчика из Хелмно. Их лица, их беззащитные взгляды, рваные улыбки, слова, которые они произносят, сознавая, что сами потворствуют злу. Она чувствует: это признания избегнувших смерти, но уже расставшихся с жизнью. Они призраки. Последние свидетели тех, от кого остался только прах, живые архивы их последних издыханий, предсмертных протестующих взмахов рук на краю бездны, тьмы. Они касаются плеча, призывая обернуться – тех мужчин, что бежали, задыхаясь, тех женщин, что ждали, прижав к груди своих маленьких детей. Тех женщин, что смеялись в лицо охранникам. Мужчин, которые пели чешский гимн, входя в газовые камеры. Ту, что боролась, обнаженная, до смертного мгновения с вооруженными мужчинами. И ту, которая произнесла: ты не имеешь права на самоубийство – иначе никто не узнает, как я умерла.
Два еврея из Хелмно признаются Ланцману, что эсэсовцы заставили их называть сжигаемые ими трупы Figuren, Shcmatès – марионетками, тряпичными куклами. Эти слова заставляют ее содрогнуться. Перед глазами опять тот лагерный номер, который Лазарь написал на животе Пьеро из Бухенвальда. Не просто реликвия, вырванная у небытия, – это было его собственное отражение. Shcmatès, за которые жизнь боролась со смертью.
В ту самую секунду, когда она уже готова остановить фильм, рука замирает: на экране спасшийся чех рассказывает о мертвом сезоне в Треблинке. Той зимой 1943-го составы почти не приходили, стало нечего есть. Тиф косил одного за другим, они теряли надежду. И не продержались бы до восстания. Однажды вечером, в начале марта, Лялька – истязатель с кукольным личиком – объявил им, что эшелоны приедут снова. При мысли, что завтра с голодом будет покончено, они испытали ужасное облегчение.
– Утром, – рассказывает он дальше, – они пришли принять состав из Салоник.
Она выпрямляется, вся – внимание.
Зажиточные евреи с Балкан и из Македонии, привыкшие ездить в купе с хорошим питанием, роскошным бельем, восточными коврами.
Он вспоминает, как они с товарищами разгружали ящики с печеньем и вареньем, как наспех вываливали содержимое и, спотыкаясь друг об друга, торопливо хватали пятернями, чтобы поскорее набить рот. Потом их охватили стыд и беспомощность.
Только при виде этих людей они полностью осознали, что сами являлись рабочими конвейера смерти, что их жизнь зависит от их же продуктивности.
Привезенные не походили на евреев из Восточной Европы. Здоровяки, излучавшие красоту и здоровье. Две тысячи четыреста человек – он не помнит, чтобы среди них попался хоть один больной или инвалид. Они совершенно не представляли, какая участь их ждет. Просто абсолютное неведение.
А эти-то знали, что через несколько часов они превратятся в холодные трупы. Figuren, Shcmatès.
Никогда еще колесо бойни не вращалось так споро, с такой скоростью и четкостью.
Он говорит: в тот день они поняли, что найдут в себе силы. Они должны уничтожить эту машину смерти, чего бы это ни стоило.
Адреналин пополам с усталостью. Прежде чем рухнуть в постель, она хватает записную книжку и обводит слово «Салоники» красным кружочком.
В эти первые майские дни рано наступившая жара добела раскалила город. Она приехала прямо из аэропорта, вся взмокшая в голубом платье, которое выбрала сама, – оно приносит ей удачу. Из окон на лестничной площадке доносятся звуки пианино. Во дворе солнечный лучик взбодрил оливу, онемевшую за зиму. Поднимаясь по лестнице наверх, она думает, как, должно быть, хорошо живется в таком оазисе в центре Парижа.
Эльвира Торрес отпросилась на день с работы, чтобы принять ее. Трудно поверить, что ей почти шестьдесят – прожитые годы едва пометили полное лицо, сияющие рыжие волосы подстрижены в изящное каре, тонкие губы подчеркнуты красной помадой. В ней видна уверенность в себе, но при этом и возбуждение. В черных глазах – дымка тревоги. Ирен обводит взглядом большую гостиную, старинную мебель и отделку из тонированной имитации бруса – одна стена анисово-зеленая, другая пурпурная, – и, наконец, упирается в рояль, рядом с которым дремлет на подушке серый кот.
– Так это вы играли, – улыбается она.
Эльвира признается: чтобы начать брать уроки, ей пришлось дождаться, пока умрет мать. Она с детства мечтала об этом – но любое упоминание об инструменте заставляло родню хмуриться. Наконец, она поняла, что ее бабушка, которой она не знала, хотя и получила имя в честь нее, посвятила свою жизнь музыке.
– Моя бабушка по материнской линии, – и она протягивает Ирен портрет сепией – малышка в голубом платьице, обутая в миниатюрные лаковые башмачки, с шаловливым видом уставилась на фотографа; в волосах – светлый атласный бант. – Ей два годика. Еще через год она начала заниматься на пианино.
