А бывает, что тот, кого я снимаю, сам предложит что-нибудь необычное, и все сразу оживает.
Теперь он спрашивает ее о женщине в медальоне.
На мгновение у нее перед глазами встает образ Виты – выпрямившаяся и голая, на снегу. Вот так она сама и поломала свою жизнь, если смотреть глазами Ильзе. Тогда вот с этого она и начнет. О чем умолчала в беседах с Агатой и ее семейством; что утаила бы от Карла Винтера, она сейчас откроет этому незнакомцу.
– Она так поступила?.. Погибла с этим мальчуганом?.. – шепотом переспрашивает он.
Он хочет знать, кем она была до того, как сделала свой главнейший выбор. Откуда взялась в ней такая храбрость – и выжить в двух лагерях, и умереть.
Ей мало что известно о юности Виты в Люблине. Она предполагает, что ее родители принадлежали к образованному среднему классу, коль скоро отправляли дочерей обучаться в католическом университете. Самой честолюбивой, интеллектуалкой, была старшая. Вита считалась красавицей, наверняка на нее оборачивались. И, должно быть, предсказывали судьбу тех миловидных девиц, чья прелесть блекнет от преждевременных родов, тусклого и провинциального быта. Она забросила учебу ради брака по любви. Довольствовалась простым житьем-бытьем, обычным женским уделом. Более того – сама выбрала эту жизнь. На фотографиях и в воспоминаниях Агаты Вита вовсе не выглядит лишенной чего-то. Если бы война не стерла ее жизнь в порошок, она, скорее всего, по-прежнему наслаждалась бы теми благами, какие это существование ей давало.
Потом были артиллерийские залпы, бомбардировки, ужас. Горизонты их будущего с каждым днем становились все слабее, неустойчивей. Насилие уже бросалось в глаза на улицах. Она не могла защитить собственных детей. Отправила дочь к сестре. На тот момент Варшава казалась ей безопаснее – понятно, что относительно. Эта Польша, располосованная пилой мясника, не могла защитить никого; территория ловцов удачи и стервятников. Сын был еще совсем малышом, и она забрала его с собой. Оставь она его в Варшаве – может, его не похитили бы. Хотя кто сейчас может знать. Она верила, что его могут ей вернуть, если попросить очень вежливо. Для эсэсовцев это выгляделонаглостью, и ее наказание называлось Аушвицем. Через несколько месяцев ее перевезли в Равенсбрюк. Там Вита была среди тех, кто помогал другим узницам. Она еще была способна на нежность, пусть даже ее радость жизни совсем высохла. А там, уже внутри, выковался обоюдоострый меч – смелость и выносливость. Холодная ярость, сила.
– Впечатляет – все, что вы мне рассказываете, – Руди воодушевлен. – А знаете, это меня вдохновляет давно. Такие вот жизни – с виду в них нет ничего необыкновенного, пройдешь мимо и не заметишь. А присмотреться поближе – осознаешь, что смотришь поверхностно. Это наш взгляд норовит все упростить.
Осматриваясь, она видит, что зал опустел – не осталось никого, кроме официантов, бросающих на них хмурые взоры.
– Уходим из этого зловещего местечка, – говорит он, вынимая банковскую карту. – А то тут мы как будто в «Королевстве» [56]. Видели этот старый сериальчик?
Ирен хочется прыснуть со смеху. Название пробуждает в ней воспоминания об одиноких вечерах, когда она ждала уехавшего в командировку Вильгельма и вздрагивала от каждого шороха.
На улице прохладный ветер разогнал дождь. Паркинг превратился в грязное болото. Руди Винтер приехал сюда на трамвае, он живет в квартале Кройцберг. Она подвозит его на машине. Час еще ранний, и им не хочется расставаться так сразу. Она соглашается пропустить стаканчик в баре неподалеку от Ландвер-канала.
В этот вечер он ни словом не обмолвился об отце.
Она видит: его раздирают противоречивые чувства, множество вопросов.
Когда они прощаются на тротуаре, он признается: я люблю эту страну, с ее изъянами, с ее шрамами. Он боится осознать всю меру собственного предательства.
Потому что не уверен, что сможет простить ей.
Через несколько дней курьер приносит ей толстый пакет, присланный из Израиля. Внутри – старые почтовые открытки с подписями на идиш. Заинтригованная, она роется в пакете и извлекает письмо, написанное по-английски:
«Дорогая мадам,
меня зовут Сара Шварц. Я живу в кибуце повстанцев из гетто, в Галилее. Пару недель назад ко мне приезжала погостить Руфь Гринберг. Она вернулась из Польши, где посетила мемориал жертвам Треблинки и встретила Вас. Она рассказала мне, что Вы разыскиваете выжившего там, которого звали Лазарь Энгельман. Получается, что он был старым другом моего отца, Герцля Моргенштерна. Они познакомились в Треблинке и оба участвовали в восстании. А когда бежали, сочли за лучшее разойтись, чтобы не попасться. И через десять лет снова встретились в Израиле.
Мой отец вырос в Польше, под Лодзью. После побега добрался до Варшавы, прятался у партизан. Там он встретил мою мать. Они поженились в подполье, а зимой 1944-го родилась я. В ходе Варшавского восстания он был тяжело ранен. К счастью, врач-смельчак вылечил его и спрятал до прихода русских. После войны мы уехали в Палестину. Тогда Антек Цукерман вместе с другими выжившими основал кибуц повстанцев из гетто. Мой отец пожелал вступить в него, и там мы прожили до самой его смерти. На моей памяти его друг Лазарь гостил у нас по несколько месяцев. Это, думаю, было в 1956-м, он приезжал, когда мне исполнилось двенадцать лет. В то время они с отцом часто виделись и ходили к другим, кто выжил в Треблинке. Между ними была какая-то очень крепкая связь – такая, что ее не могли разделить даже мы, их жены и дети. Они разговаривали между собой очень тихо, по ночам, когда мы уже спали. Я завидовала этим мужчинам, которым доверял мой отец. Со мной он почти всегда молчал.
В конце пятидесятых годов Лазарь Энгельман уехал из страны. Он больше не вернулся в Израиль. Чтобы не терять связь, присылал отцу почтовые открытки. Как-то вечером телефон зазвонил в очень поздний час. Отец сказал, что это его друг Лазарь звонит из Нью-Йорка. Он прочел в газете статьи о суде над Эйхманом и подумал: его место – на этом трибунале. Чувствовал за собой вину, что его там нет. Еще через несколько месяцев мой отец написал ему, что немецкий прокурор ищет свидетелей для суда над командой СС из Треблинки. На сей раз процесс должен был состояться в Германии. Отец сообщил ему, как связаться с прокурором из Дюссельдорфа.
Когда мадам Гринберг сказала, что Вы ищете Лазаря Энгельмана, я вспомнила про эти почтовые открытки. Не зная, насколько Вы владеете идиш, я их пронумеровала и перевела в хронологическом порядке. Первая была отправлена из Фессалоник в 1958-м, последняя – в 1975-м
