class="p1">Лазарь окаменел.
Тут Ангел смерти ввернул своим писклявым голоском:
– Исчезни с глаз, если не хочешь отправиться следом за ней в ваш рай для Абрамов.
Ирен закрывает глаза, едва сдерживая крик. Она видит его, сокрушенного. Его руки – пустые и еще теплые.
Он говорит: каждую ночь я слышу ее. Она вопиет во мне.
Значит, ради нее он здесь, ради нее решил снова вынести это. Взглянуть в лицо их убийцам.
По судебному решению Ангел смерти и Франкенштейн были приговорены к пожизненному заключению. Первый умер в тюрьме. Второго освободили, когда он отсидел четырнадцать лет.
На следующее утро, в первых лучах рассвета, Пьеро с поблекшими слезами и стершимся ртом кажется ей таким печальным. Может быть, оттого, что теперь она знает, какой призрак таится за ним.
Она вопиет во мне.
– А слово-то какое странное – «лазарет», – звучит в телефонной трубке голос Антуана. – Ты знаешь, что так называли место, где запирали прокаженных? Их покровитель – евангельский Лазарь.
– Тот самый, которого Иисус воскресил, чтобы набить себе цену?
– Именно он. К прокаженным относились как к живым трупам. Назначить их святыми покровителями типа, вернувшегося из мира мертвых, – не лишено юмора.
– Разве что черного, – поправляет она, глядя на уголок сада, в котором лунный свет обрисовывает смутные тени.
После откровений Лазаря ей так и не удается прийти в себя. При том что она каких только ужасов ни начиталась, пока работает в ИТС, – это, наверное, все-таки чересчур. Сколько преступлений и массовых побоищ способен впитать в себя дух человеческий, прежде чем весь пропитается ядом? Бывает, она боится утратить даже искорку веры в своих собратьев по человечеству. Видеть их только сквозь призму социологов геноцида: как будущих убийц, будущих участников Сопротивления, а остальных – как сторонних наблюдателей: тех, кто смотрел и колебался между страхом и активным участием в кражах и убийствах. Интересно, в какую же категорию записать ее соседей? «Больше никогда» насчет Треблинки – это псалмодия, которую глухие гнусавят слепым. Стоит ли вообще выбиваться из сил, чтобы вернуть жертве имя, если люди повсеместно продолжают расправляться с себе подобными, эксплуатировать их, разрушать все, к чему прикасаются? Тут ей вспоминается Стефан – тогда, в Люблине, во мраке холодной ночи, он произнес нечто подобное.
– Ты можешь сказать мне, чему я служу? – спрашивает она, закуривая.
– А это не так уж трудно. Чему ты служишь? Сама прекрасно знаешь. Ты помогаешь людям восстановить связи, оборванные войной. Возвращаешь им то, что принадлежит им по праву. Что-то очень важное, даже если сами они этого еще не понимают.
– Что-то такое, что способно искалечить им жизнь, – парирует она. – Думаешь, моему старику-киношнику с Альцгеймером лучше станет, если я открою ему, что эсэсовцы, укравшие его, отправили его мать подыхать в Равенсбрюк?
– А что ж… может быть, – размышляет он. – Потому что так он поймет, что мать его не бросила. И у него не было необходимости мстить за это всем женщинам, встречавшимся в его жизни!
Она смеется, выдыхая сигаретный дым:
– Умеешь ты поднять мой моральный дух. А вот насчет его бывших… увы, немного поздновато. Если он на них вообще отыгрывался.
– Стать не таким мудаком, как был, никогда не поздно, – отвечает Антуан. – Поэтому я и надеюсь, что мою мать ждет ее личный путь в Дамаск [53] или размышления о неизбежности смерти. Говорят, после такого оттаивают.
– Предпочтительно до того, как она лишит тебя наследства.
– Разумеется. А что с твоим несговорчивым документалистом – все сложилось?
– Дальнейшее – молчанье.
– Вот мужчина для тебя, – издевается Антуан.
– Ай, как смешно. Я было пустилась на хитрость – оставила ему медальон… Надо будет его забрать.
– Здравая мысль. Тебя-то он может послать куда подальше. А вот с вещицей уже сложнее. Тем более что от твоих так просто не отделаешься.
Закончив телефонный разговор, она смотрит фильм Руди Винтера – скачала его с видеоплатформы. Ее внимание привлек титр: «Vergissmeinnicht» – «Не забывай меня», по-немецки «незабудка». Документалка снималась в Дрездене, в клинике для страдающих болезнью Альцгеймера, где воссоздали обстановку ГДР – оклеенные обоями стены и соответствующую меблировку. Директор объясняет: эти ориентиры прошлого успокаивают пациентов. В окружении знакомой домашней утвари они вспоминают хоть что-то из своей жизни. Руди Винтер снимает лица этих мужчин и женщин, чья память искрошилась в прах. Его взгляд задерживается на старике – он так захвачен историей, которую ему рассказывает внучка. На упрямом выражении на лице дамы, ни за что не желающей покидать собственную спальню. На слезах жительницы пансиона, слушающей мелодию Шопена. Ирен чувствует, как он силится понять, что эта болезнь творит с людьми, что она в них размывает, а что – выволакивает на свет. Некоторые кадры прокомментированы его голосом: «Они похожи на острова, постепенно отрывающиеся от материка. До того мига, когда оборвут все связи. Нам, может быть, стоило бы пересмотреть все, что мы знаем о них. Заново понять их, как-то иначе любить. В их наготе, в их слабости, в их жестокости, в их тоске. Увидеть во взмахе рукой удельный вес мгновения».
Ирен догадывается, что этот фильм с его душераздирающей красотой – признание в любви, адресованное отцу in absentia [54]. Он оживляет в ней ощущение неотложности действовать. Внутри снова неотступно звучат слова Эвы: «Потерянное тобой время – жизнь тех, кто ждет ответа. И эта жизнь держится на хрупком волоске».
Она не может бросить Карла и Агату. Она должна попытаться снова. Она сочиняет послание Руди Винтеру, теряется в многословии доводов, стирает и уже в который раз начинает все заново. Ей кажется, что слова получаются вымученными, она уже воображает, как он повернет каждое против нее. Наконец выбрасывает все в корзину и довольствуется всего парой совсем простых строк. Она пишет, что ее тронул его фильм. Что ей понятно, почему он тревожится за отца. Боится вновь пробудить в нем боль, уже столько лет как утихшую.
«Мне же, со своей стороны, очень хотелось бы дополнить Ваш документальный фильм. Один из его главных персонажей несколько лет назад позвонил в наш центр. К сожалению, мы не смогли дать ему ответы, на которые он так надеялся».
Фильм напоминает о судьбе многих детей, похищенных нацистами. Один из таких, украденный в 1941-м, в литовском городе, признается, что ни от чего в жизни не страдал так, как от неведения – откуда он и от кого произошел. Время не исцелило его ран. Он хотел бы узнать, прежде чем умрет.
Проходит два дня, и он ей звонит.
– Вы настырная, – говорит он, и
