она слышит, что угрюмый лед в его голосе наконец дал трещину.
Она слушает его.
– Три года назад мой отец стал невменяемым. К нему никто даже подойти не мог. Медсестер из комнаты вышвыривал. Сейчас немного поутих, как будто что-то внутри просело. Он в клинике, за ним хороший уход. Он тихо угасает. Не хочу я возмущать его уравновешенность.
– Понимаю.
– Может, вы и правы. Хотя мне ваша гипотеза кажется безумной. Но для него по-любому уже слишком поздно. Он иногда даже не помнит, что у него есть сын.
Он сознается, что хотел отослать ей медальон.
Аккуратно упаковав его, он отправился в районное почтовое отделение. Оплатил отправление, решил вернуться домой пешком. Не прошел и пятисот метров, как растревожился. Повернул обратно. Почтовый служащий ничего не понял, и он сам тоже.
Он говорит: я рассмотрел рисунок. Это мог быть как мой отец, так и любой другой белокурый малыш в его возрасте.
Он говорит: хватит с меня таких заморочек.
– …Вы свободны в пятницу вечером? – добавляет он после паузы.
– Смотря для чего.
– Я в тот раз был с вами невежлив. А так получил бы шанс исправиться.
– Да неужели? – спрашивает она. – Я не езжу поужинать, потратив четыре часа на дорогу без минимальных гарантий.
– Обязуюсь вести себя прилично. Мне было бы интересно услышать от вас рассказ о той польке.
На следующий день она выходит встретить Ханно и Гермину на автобусной остановке. После промежуточных экзаменов они месяц проработали в пивной, копя на поездку в Австрию и Италию. Они появляются без опоздания и собираются провести последние дни каникул в Бад-Арользене перед началом второго университетского семестра. Чтобы это отметить, Ирен организовала званый обед с семейством Глэзер и несколькими друзьями сына.
С того теракта Ханно присылает ей сообщения каждый вечер. Помнит о ее тревоге. Не отступал от этого ритуала и во время их поездки. Она получала сообщения из Вены, Зальцбурга, Бад-Ишля, Больцано и Падуи. Из Вероны и Венеции. Вот и спасибо им за это – каждую ночь она засыпала в другом городе. Ее сны были одеты в чистые цвета неба и гор, в рыжеватый солнечный свет над лагуной.
Они загорелые, воодушевленные и говорливые. Их рюкзаки забиты итальянским сыром пекорино и копченой колбасой с трюфелями. Глядя, как ловко Гермина управляется на кухне, как встречает гостей, Ирен удивляется тому, как естественно она нашла свое место в их узком семейном кругу. Кажется, она давно стала здесь своей – эта хрупкая решительная девчонка, обезоруживающе непосредственная. На вокзале она сразу же бросилась обниматься. Ирен приходится сознаться себе, что она начинает привязываться к ней. Когда она здесь, Ханно выглядит почти смущенным собственным счастьем. Как будто опасается вызвать недовольство Ирен – этакой матушки Кураж, которая замужем за своей работой, живет тоскливой монашеской жизнью. Он воспринимает ее лишь поверхностно. А ведь она – полная противоположность этому образу. Свободолюбивая, порывистая. В последние годы она пожертвовала некоторыми сторонами своей натуры ради того, чтобы послужить опорой сыну. А сама начала превращаться в какую-то замшелую бабку.
Потом, уже за столом, она обводит взглядом веселое сборище друзей и детей, в котором так вольготно бегать лабрадору семейства Глэзер, белошерстному торнадо. Бенжамен подливает ей шампанского. Она чуть-чуть опьянела.
Все хорошо у Ханно. Может, и настала пора позволить себе пожить.
Она взбирается по крутым ступеням, сознавая, что все ее старания сделать прическу пошли насмарку из-за грозового ливня, окатившего ее с головы до ног прямо на выходе из машины. С мокрых волос капает на спину. Она наскоро стирает остатки туши в уголках глаз, окидывает задумчивым взором забрызганные грязью ботинки. Сейчас бы покурить, но пачка сигарет промокла насквозь. Ресторан с широкими застекленными окнами выходит на Вайсензее. Идея была неплохой – просто сейчас, наверное, неудачное время года.
Руди Винтер, удобно устроившись за столиком, любуется водами озера. Зал почти пуст, если не считать нескольких пожилых пар, поглощающих десерт. Декор полон старомодной меланхолии, что-то среднее между домом престарелых и Лазурным Берегом в зимний сезон.
Он встает пожать ей руку, и больше уже не кажется таким высоченным. Достаточно рубашки и пиджака, и вот мужчина уже выглядит в ваших глазах иначе.
– Насчет погоды – очень сожалею, – извиняется он, когда она застывает перед ним в патетической позе. – Денек был такой чудесный, и всего час назад все испортилось…
– Ну, по крайней мере, нас никто не побеспокоит.
– Да, через пятнадцать минут все уже лягут спать.
– Вы живете в этом квартале?
– Нет, прихожу иногда сюда искупаться. Когда мои дети были еще маленькими, у нас была квартирка неподалеку отсюда, в Пренцлауэр-Берг. Моя бывшая жена обожала этот райончик. В то время тут еще было очень мило. Теперь встретить можно разве что туристов, богемных буржуев или приезжих французов.
– Quelle horreur [55], – отвечает она по-французски.
– Вот-вот. Я вот не промахнулся, – он ухмыляется. – И давно вы живете в Германии?
Ее забавляет, что он так боится сболтнуть лишнего – еще обидит, не дай бог.
– Двадцать шесть лет, – говорит она. – Отношения вашей страны и моей – это старая история.
– У вас призвание – похоронить себя в гессенской глухомани, чтобы разыскивать жертв нацизма?
– Нет, я случайно получила эту работу. А потом обнаружила, что мне понравилось.
– Война? – перебивает он с недоумением.
– Разыскивать людей. Я это люблю.
Он рассматривает ее. Она раздражала его, а теперь возбуждает любопытство.
Они заказывают два эскалопа по-венски. По его словам, это единственное блюдо, которым они точно не останутся недовольны.
За окнами ночь заволакивает границы между небом и водой.
– Хотите сказать, что вы хорошая следовательница? – интересуется он.
Ей так и слышится хохоток Эвы.
– Скорее да, – улыбается она. – Надо добавить, что вырастила меня там самая лучшая.
– В чем он, ваш секрет? – спрашивает он, наливая ей стаканчик вина.
Она отвечает: инстинкт и терпение. Я провожу безумное количество времени в размышлениях о людях, которых ищу. Ночью, днем. Когда хожу пешком, или сидя за рулем. Сын часто упрекает меня в этом. Мои расследования – они всегда со мной. Где-то в уголке мозга. Следую интуитивным предположениям, проверяю их, подтвердятся ли. Стараюсь установить взаимосвязь между следами, это очень трудоемко. А потом вдруг чувствую, что загораюсь. Это совершенно особая лихорадка.
– А ведь это мне понятно, – говорит он. – Я могу снимать целыми днями с ощущением, что не нахожу того, что ищу, его здесь нет. Начинаю нервничать, ничего не получается. А потом иду по кварталу и вдруг вижу то, что мне никак не давалось. Начинаю сцену снова, и все получается. Иногда достаточно переставить камеру, изменить угол съемки.
