- Браво!.. Вы отлично стреляете?
- Да, я недурно стреляю, - отвечал Тулузов, молодцевато выпрямляясь на седле.
Катрин смотрела на него внимательно: он почти напомнил ей в эти минуты Ченцова.
- Как же муж мне говорил, что вы не охотник, и что он потому не брал вас с собою! - сказала она.
- Валерьян Николаич ходил, собственно, не за охотой, - заметил, усмехнувшись, Тулузов.
- Именно, даже охотой нельзя назвать этой гадости, которую он позволял себе, - проговорила Катрин презрительным тоном.
Возвратясь на этот раз с охоты в каком-то особенно экзальтированном состоянии, она сказала Тулузову, когда он ее ссаживал с лошади:
- Василий Иваныч, я сегодня проголодалась и буду ужинать; приходите разделить со мной mon souper froid![167]
- Благодарю вас! - ответил Тулузов.
- Ну, смотрите же, je vous attends!..[168] К десяти часам, не позже! проговорила Катрин.
Тулузов на это только поклонился и в десять часов был уже в большом доме: не оставалось почти никакого сомнения, что он понимал несколько по-французски. Ужин был накрыт в боскетной и вовсе не являл собою souper froid, а, напротив, состоял из трех горячих блюд и даже в сопровождении бутылки с шампанским.
- Вы знаете ли, Василий Иваныч, - начала Катрин, усевшись с Тулузовым за стол, - что Валерьян заставил было меня пристраститься к вину, и не тогда, когда я сделалась его женой, нет!.. Еще прежде, когда я была девушкой, он приезжал иногда к нам поздно-поздно ужинать, и я непременно уж с ним беседовала и бражничала.
- Вы поэтому были очень влюблены в Валерьяна Николаича? поинтересовался Тулузов.
- Еще бы! - воскликнула Катрин. - Сколько же я безумств сделала для него!
- Ну, а теперь, что вы чувствуете к нему? - спросил как бы с некоторою робостью управляющий.
- Теперь, - отвечала Катрин, - я не то чтобы совершенно разлюбила его, но он раздвоился для меня: прежнего Ченцова я люблю немного, но теперешнего ненавижу и презираю... Впрочем, что об этом говорить? Скажите лучше: вы никогда не пили вина?
- Никогда! - отвечал Тулузов. - Вредно оно мне; шампанского я, конечно, могу еще выпить стакан или два с удовольствием.
- Ну, так выпьемте! - проговорила Катрин и пододвинула бутылку к Тулузову, которую он очень умело взял и, налив из нее целый стакан, выпил его.
- Потом вот что, - продолжала она, хлопнув перед тем стакана два шампанского и, видимо, желая воскресить те поэтические ужины, которые она когда-то имела с мужем, - вот что-с!.. Меня очень мучит мысль... что я живу в совершенно пустом доме одна... Меня, понимаете, как женщину, могут напугать даже привидения... наконец, воры, пожалуй, заберутся... Не желаете ли вы перейти из вашего флигеля в этот дом, именно в кабинет мужа, а из комнаты, которая рядом с кабинетом, вы сделаете себе спальню.
Проговорив это, Екатерина Петровна на мгновение остановилась, а потом снова продолжала с небольшой улыбкой:
- Но вам, Василий Иваныч, может быть, это будет неудобно на случай каких-нибудь рандеву, если только вы имеете их в вашем отдельном флигельке.
- Нет-с, я ни в моем флигельке и нигде никаких рандеву не имею.
- Ну, полноте, пожалуйста, поверю я вам! - перебила его Катрин. - Бывши таким молодым человеком, вы будете обходиться без рандеву!
- Совершенно обхожусь без них, - повторил Тулузов, - и в доказательство того я с величайшим восторгом принимаю ваше предложение поселиться в одном с вами доме, чтобы каждую минуту быть защитником вашим, и надеюсь, что скорей лягу костьми, чем что-либо случится неприятное для вас.
При таком изъяснении Тулузова, Катрин немного покраснела; но, тем не менее, ей, как кажется, было приятно выслушать, что он ей высказал.
На другой день управляющий со всем своим имуществом, не выключая и окованного железом сундука, переселился в большой дом и расположился там с полным удобством. По поводу сих перемен дворовые и крестьяне Екатерины Петровны, хотя и не были особенно способны соображать разные тонкости, однако инстинктивно поняли, что вот-де прежде у них был барин настоящий, Валерьян Николаич Ченцов, барин души доброй, а теперь, вместо него, полубарин, черт его знает какой и откедова выходец. Слухи о том же самом невдолге дошли и до губернского города, и первая принялась их распространять косая дама, если только еще не забыл ее читатель. Дама сия, после долгого многогрешения, занялась богомольством и приемом разного рода странников, странниц, монахинь, монахов, ходящих за сбором, и между прочим раз к ней зашла старая-престарая богомолка, которая родом хоть и происходила из дворян, но по густым и длинным бровям, отвисшей на глаза коже, по грубым морщинам на всем лице и, наконец, по мужицким сапогам с гвоздями, в которые обуты были ее ноги, она скорей походила на мужика, чем на благородную девицу, тем более, что говорила, или, точнее сказать, токовала густым басом и все в один тон: "То-то-то!.. То-то-то!.."
Косая дама сейчас принялась эту старицу накачивать чаем, а та в благодарность за то начала ей толковать:
- Была, я, сударыня, нынешним летом у Егора Егорыча Марфина, - супруга у них теперича молодая, - им доложили обо мне, она позвала меня к себе в комнату, напоила, накормила меня и говорит мне: "Вы бы, старушка, в баню сходили, и имеете ли вы рубашку чистую?" - "Нету, говорю, сударыня, была у меня всего одна смена, да и ту своя же братья, богомолки, украли". - "Ну, так, говорит, нате вот вам!" - и подарила мне отличнейшие три рубахи и тут же приказала, чтобы баню про меня истопили... Добрая, что уж это говорить!.. А тут, на родину-то пришемши, заходила было я тоже к племянничку Егора Егорыча, Валерьяну Николаичу Ченцову, - ну, барыню того нигде и никому не похвалю, - мужа теперь она прогнала от себя, а сама живет с управляющим!
- Как с управляющим? Со своим крепостным, значит, мужиком? воскликнула с любопытством косая дама.
- Может, что и мужик, но ходит стриженый и в дворянском платье.
- Да кто же вам сказывал, что Катерина Петровна унизилась до какого-то лакея? - продолжала расспрашивать свою гостью косая дама.
- Кому сказывать, окромя людишек ихних? Известно, кто про нас, бар, говорит - все рабы наши... Я тоже в усадьбу-то прибрела к вечеру, прямо прошла в людскую и думала, что и в дом меня сведут, однако-че говорят, что никаких странниц и богомолок от господ есть приказание не принимать, и так тут какая-то старушонка плеснула мне в чашку пустых щей; похлебала я их, и она спать меня на полати услала... На-ка, почет какой воздали гостейке почтенной! А мое тоже дело старое: вертелась-вертелась на голых-то досках, не спится!.. Слышу, две горничные из горниц прибежали полопать, что ли, али так!.. Сначала ругмя-ругали все господ своих, а тут одна и говорит другой: "Я, говорит, девонька, вчерася-тко видела, как управляющий крался по коридору в спальню к барыне!" Тьфу, согрешила грешная! - закончила сердито свое токованье старуха и отплюнулась при этом.
- Ах, это интересно, очень интересно! - воскликнула косая дама. Недолго же Катерина Петровна грустила по своем муже... скоро утешилась! Впрочем, если рассудить беспристрастно, так все мужчины того и стоят! проговорила она, припомнив, как сама, после измены каждого обожателя своего, спешила полюбить другого!
В описываемое мною время суд над женщинами проступившимися был среди дворянского сословия гораздо строже, чем ныне: поэтический образ Татьяны, сказавшей Онегину: "Я вас люблю - к чему лукавить? - но я другому отдана и буду век ему верна!", еще жил в сознании читающего общества. Конечно, дело обходилось не без падений, и если оно постигало павшую с человеком, равным ей по своему воспитанию и по своему положению в свете, то принимаемы были в расчет смягчающие обстоятельства; но горе было той, которая снизошла своей любовью до мужчины, стоявшего ниже ее по своему рангу, до какого-нибудь приказного или семинариста, тем паче до своего управляющего или какого-нибудь лакея, - хотя и это, опять повторяю, случалось нередко, но такая женщина безусловно была не принимаема ни в один так называемый порядочный дом. Екатерина Петровна, хорошо знавшая законы и обычаи дворянского сословия, жила безвыездно в своем Синькове. Она даже за обедню не ездила к приходу своему, опасаясь, чтобы тамошний священник, очень дерзкий на язык, не сказал чего-нибудь в проповеди насчет ее поведения, тем более, что он был зол на Екатерину Петровну за скудость приношений, которые она делала церкви и причту. Впрочем, Катрин вовсе не скучала своей уединенной жизнью. Тулузов окончательно заменил для нее Ченцова и даже превосходил того тем, что никогда ничем не заставлял страдать Катрин, а, напротив, всегда старался успокоить ее и сгладить неровности собственного ее характера.
За одним из обедов Тулузов, сидя, по обыкновению, с глазу на глаз с Катрин, проговорил с небольшой улыбкой:
