заскрежетал гнутый порванный металл, мелькнул изогнутый бампер. Кажется, даже кто-то кричал, истошно, на одной ноте, но вагон уже умчался далеко вперёд.
Дальше дорога была пуста. Параллельные прямые рельсов уходили вниз по пологому склону, между редких деревьев, кладбище осталось позади.
Впервые за много лет Мякиш пожалел, что бросил курить. Сейчас достать бы пачку сигарет, неторопливо уцепить одну за желтоватую головку фильтра, поискать в карманах бумажный коробок, по привычке встряхнуть его, проверяя – остались ли спички, шуршат ли. И прикурить, выдувая струйку дыма, выбросить обгорелый скрюченный трупик щепки, лишённой уже навсегда серной головки, а потому бесполезной и бессмысленной.
И ехать так, ехать, не обращая внимание на время и пространство, изредка стряхивая пепел на пол кабины.
– Я не слабый, ребята… – неизвестно кому вслух сказал Антон. – Неудачливый, нелюбимый, не рвущийся к власти, это всё так. Но – не слабый. Вы ошиблись. Вы все ошиблись, даже я сам.
Далеко впереди над рельсами полыхнуло движением что-то белое, раскачиваясь в воздухе, как распятая на палках простыня. Трамвай мчался аккурат в это пятно, но Мякишу было плевать.
Сигарету бы. И спички. И ебись всё конём.
Двойник утратил полное сходство с самим Антоном, теперь он больше напоминал господина Ерцля: с багровым лицом, узкими щёлками глаз и седым ёжиком растрёпанных волос. Он бился в воздухе наподобие пойманного в ловушку гигантского мотылька, растопырив руки и ноги из испачканного чем-то красным платья, пытался сбежать – но не мог.
Мякиш смотрел на его приближение спокойно, не отворачиваясь, даже когда стекло кабины разлетелось миллионом мелких сверкающих осколков, ледяными звёздами, отпущенными в свободный полёт. Даже когда в лицо ударил ветер и – почему-то сернистая гарь, перемешанная с мятой, хорошим парфюмом и вонью разложившейся плоти.
Когда глаза навсегда выжгло вспышкой, а всё его тело размазало по кабине, будто осу, которую наконец-то настигла домохозяйка с полотенцем. И так же, как эта владычица кухонь и повелительница кастрюль, его били и били раз за разом, плющили, перекручивали в воздухе неясные силы, топтали и рвали на куски несомненно мёртвое тело.
Но он всё видел и всё чувствовал, несмотря ни на что.
Двойник, которого уже не существовало, вновь растворился в нём. Одни атомы нашли другие, замки защёлкнулись, а цепи воссоединились.
– Тик-так, – негромко сказал кто-то в наступившей глухой тишине. – Смерти – нет.
Жутко ныло, дёргало пульсирующей болью, саднило и горело невидимым огнём порезанное запястье.
Телевизор. Здесь работал телевизор! Ходкий шепоток героев сериала прорезал спёртый воздух, то тише, то громче, он мешал лежать, мешал думать.
Мешал жить.
Мякиш хотел было встать и выключить проклятый ящик, но не нашёл в себе сил: странное ощущение, смесь слабости и глубоко затаившейся болезни сковало его изнутри. А голоса продолжали и продолжали бубнить, не вживаясь в роль, просто вычитывая текст хорошо поставленными, но одинаковыми голосами. Как там сказал бы Станиславский?
– Не верю… – прошептал Антон.
– Вот что ты не веришь? – хрипнул кто-то рядом. Голос был дребезжащий, словно за словами эхом следовало падение на пол небольшой железной крышки. – Или кому?
Мякиш с трудом повернул голову – до этого он бездумно смотрел в потолок, расчерченный квадратами плиток с точками выключенных сейчас светильников. На соседней койке лежал одутловатый старик, совершенно безволосый – без даже бровей и ресниц – и оттого казавшийся надутой куклой в человеческий рост. Но манекен этот ещё подавал признаки жизни: вот дребезжал что-то, спрашивал.
– Ни во что. И никому.
Кукла пошевелилась, пытаясь криво улыбнуться. Попытка не удалась. От руки к торчащей в полутора метрах над кроватью стойке, напоминающей вешалку для шляп, шла прозрачная трубка, уходящая в пластиковую белую бутылку, примотанную крюку резиновой полосой.
– Зря ты, Сергеич! Доктор что сказал? Нам помогут вера и оптимизм. Одними лекарствами здесь не справиться, прости Господи.
Антон промолчал, оглядываясь. При каждом движении головы его накрывала душная волна страха, будто он был переполнен им до краёв и теперь боялся выплеснуть наружу. Рука. Его рука? Ну, предположим – он пошевелил пухлыми отчего-то пальцами, получилось. Запястье по-прежнему ныло и дёргало изнутри, но теперь тому имелась причина без всяких порезов: туда тоже воткнута трубка, не напрямую, конечно, а иглой на конце в странную пластиковую бабочку, присевшую на руку.
– Чего крутишься, катетер забился? – с сочувствием спросил манекен.
– Да нет, Лёня, вроде идёт жижица. Больно только.
Итак, куклу зовут Леонид. Мякиш мог сказать даже больше: Леонид Андреевич. Единственный, с кем он здесь более-менее общается, остальные всё больше… телезрители.
– Всем больно. Здесь же место такое, приют победителей анти-лотереи. Вот кто-то пытается понять – да что там, все пытаются! – за какие грехи сюда, а я так считаю, что бывают победители, а бывают проигравшие. Мы из последних.
Голос всё так же дребезжал, но Антону это почти не мешало. Он впал в странное забытье, наподобие остановки на границе между явью и сном. Сейчас или подойдёт автобус и увезёт туда, где мутные видения и мокрая от пота подушка по утрам, либо он сам сделает усилие и проснётся.
Решение пока за ним, вопрос применения остатков сил.
– А ты Дарью Донцову читал? – не унимался-таки лысый дед. – Ну, которая для баб детективчики пишет? Она сочинять начала в такой вот палате, как у нас, мне жена рассказывала.
– Чушь какая… – ответил Мякиш. Разговор позволял не дожидаться автобуса, но возвращал обратно к бубнящим голосам. – Блин, да сделайте потише!
Он хотел крикнуть, но раздался только хриплый писк.
Телевизор, тем не менее, перестал орать. Совсем не выключили, здесь же все равны, демократия на марше, но хотя бы так. Хотя бы…
– Мешает? – продолжал Леонид Андреевич. – Мне тоже… Но людям-то интересно. Без телека тоже скучно. Я, когда не болел, новости, Петухова и киношки обязательно смотрел. Иначе с мужиками потом и поговорить не о чем на работе.
Поверить, что эта надутая болезненной желтизной безволосая кукла ещё и работала где-то, было почти невозможно. Мякиш пошевелился, пытаясь хоть как-то изгнать боль в руке, но теперь получил ещё одну проблему: захотелось отлить. Он опустил лишённую капельницы руку под кровать, пошарил там, неловко и несильно изогнувшись. Без выигрыша. «Утки» там не было.
– Андреич, у тебя судна нет? – спросил он.
– А? Нет. Дежурная с утра все собрала, а потом забыла разнести. В сортир хочешь?
– Ну да.
Переполнявший Антона страх персонифицировался в желании отлить. Всего-навсего, если бы всегда всё было так просто. Зато это
