Савелий упал, и ему почудилось, что с ним падает все.
Так прошло с четверть часа, и вот вдали покатило тяжело и неспешно: тра-та-та-ту-у-хо… И все стихло. Гроза проходила. Савелий оглянулся вокруг и увидал в двух шагах от себя нечто огромное, страшное и безобразное. Всматриваясь, он видит, что это у ног его лежит вершина громадного дуба. Дерево как бы клыком кабана было срезано у самого корня. Из распростертых по житу ветвей дуба слышен противный режущий крик: это давешний ворон. Он упал вместе с деревом, придавлен тяжелою ветвью к земле и, разинув широко пурпурную глотку, судорожно бьется и отчаянно крячет.
Туберозов отвернулся и пошел в сторону, к своей кибитке. В сверженном дубе и раздавленной птице старик видел руководящее чудо: и славный крепостью дуб сломан и брошен, как трость, и недавно столь смело реявший в самом поднебесьи хищник был придавлен к земле и издыхал в тягостных муках.
– Да; это ответ!
Гроза, как быстро подошла, так быстро же и пронеслася. Протоиерей оглянулся и увидал, что на месте черной тучи вырезывается на голубом просвете розовое облачко, а на мокром мешке с овсом, который лежит на козлах его кибитки, чирикают и смело таскают сквозь дырку мокрые зерны овса воробьи. Лес оживает. На межу, звонко скрипя крыльями, спустилася пара голубей. Голубка села и кокетничает: вот она разостлала по земле левое крылышко, черкнула по нем снизу красненькой лапкой и вдруг поставила его парусом кверху и закрылась от дружки. Голубь не может снести этого заигрыванья хладнокровно: его голубиное сердце пылает любовью. Он надул зоб, поклонился в землю подруге и заговорил ей печально “умру”. Ей совестно мучить его, и они начинают целоваться. Чу, невдалеке слышен топот: это Павлюкан. Он едет верхом и другую лошадь ведет в поводу.
– Ну, отец, живы вы! – весело восклицал, спешиваясь у кибитки, Павлюкан. – А я уж, знаете, назад ехал, да как этот удар треснул, я так, знаете, с лошади мордой оземь и чкнул… А это дуб-то срезало?
– Срезало, друг, срезало. Давай запряжем и поедем.
– Боже мой, знаете, силища!
– Да, друг, поедем.
– Теперь, знаете, легкое поветрие, ехать чудесно.
– Чудесно, запрягай скорей; чудесно.
И Туберозов нетерпеливо взялся сам помогать Павлюкану.
В минуту мокрые от дождя кони были впряжены, и кибитка отца протопопа, плеща колесами по лужам колеистого проселка, покатила.
Воздух был благораствореннейший; освещение теплое и нежное, и отец Туберозов, сидя в своей кибитке, чувствовал себя так хорошо, как давно не запомнил.
У городской заставы его встретил малиновый звон колоколов: это благовестили ко всенощной.
– Господи, что я за тебя, отец Савелий, исстрадалася! – вскричала Наталья Николаевна, кидаясь навстречу въехавшему на двор мужу. – Этакой гром, а ты, сердце мое, обещал быть ко всенощной…
– Ну, вот и приехал, как обещал, – отвечал протопоп, покрывая поцалуями голову лобызающей его в грудь жены.
– Да… я знала… я знала, что ты приедешь…
– Почему же ты так твердо знала?
– Да уж ты что обещал, не изменишь.
– Вот спасибо, моя старенькая. Ну, а если бы меня гром убил, вот бы и изменил, – говорил шутливо протопоп, всходя с женою на крыльцо.
– Спаси тебя Боже! Ты на земле нужен.
– А если бы Божия власть на то?
– Не говори лучше этого, Савелий Ефимыч!
– А ведь это, гляди, хуже, чем в дьяки расстригут. Как ты себе об этом думаешь?
– Что вздор сравнивать!
– А ты-то дьячихой будешь?
– Дьячихой буду, да все тебе понадоблюсь. Полно, Савушка, полно! – проговорила она, заметив, что муж смотрит на нее с дрожащею в глазах слезою.
– Полно? Ну, так знай же, моя душа, что я был на один шаг от смерти и видел лицо ее, но к сему сохранен и оставлен. Верно, права ты: нужен еще я на земле, и нужду сию пора мне исполнить.
И протопоп рассказал жене все, что было с ним у Гремучего ключа во время грозы, и добавил, что отныне он живет словно вторую жизнь, не свою, а чью-то иную, и в сем видит себе укоризну, и урок.
Наталья Николаевна только моргала глазками и, вздохнув, проговорила:
– Что же? Благословен Бог твой, Савелий Ефимыч. Ты что ни учредишь, все хорошо.
– А того? – протопоп остановился. Ему хотелось узнать о дьяконе, вернулся ли Ахилла и какие привез ответы? Но старик понимал, что, верно, нет ничего хорошего, потому что иначе Наталья Николаевна уже поспешила бы его обрадовать.
– Ты, верно, насчет дьякона? – спросила его Наталья Николаевна.
– Да.
– Он приехал.
– Когда?
– Позавчера еще приехал.
– И что же?
Наталья Николаевна махнула рукою и проговорила.
– Ничего не дождался, никакого ответа.
Туберозов отвернулся и, не говоря жене более ни слова, подошел к блестящему медному рукомойнику и стал умываться. Протопоп, по собственному его выражению, любил “истреблять мыло” и умывался и часто и долго, фыркая и брызжа и громко клокоча в горле набранною в рот водою.
Во все это время, как он умывался, жена ему рассказывала потихоньку и еще одну досаду: у нее в отсутствие Туберозова, комиссар Данилка взял свою жену Домницелю; потому что ей-де ксендз причастия не дает за то, что она у попа живет.
– И все это, все это, – говорит Наталья Николаевна, – устроила акцизница. – Что ей от нас нужно, Бог ее знает, – все нам напротив, все на досаду строит.
Протопоп, слушая жену, продолжал молча умываться, потом молча же взял из ее рук длинное русское полотенце и, вытирая им себе докрасна лицо и шею, заговорил:
– Знаешь, жена, каким людям легко водонос несть?
– Ровным, дружок.
– Да.
– А спрошу я тебя: к чему эта речь твоя клонит? – отвечала, секунду подумав, Наталья Николаевна. – Зачем ты со мной нынче притчами говоришь?
– А к тому, легконосица, что дурак, предурак муж твой был до сегодня.
– Ну, как же: дурак! Чем ты дурак?
– Тем, верная моя, что всей аристократии души твоей не постигал доселе.
С этим Туберозов взял стоявшую на столе под фуляровым платком новую камилавку, надел ее и, благословясь, взял в руки трость, подошел к жене с протянутой рукою и сказал:
– Благослови меня.
– Что это ты, отец Савелий: мне ли тебя благословлять?
– Тебе, тебе, министр яснейшей философии и доктор наивысочайшей любви.
Наталья Николаевна смотрела на мужа испытующим взглядом.
– Ну, благословляй же, дьячиха: я тебе приказываю!
– Боже тебя благослови, – отвечала Наталья Николаевна и благоговейно перекрестила мужа.
– Так добро будет, – сказал Туберозов и, еще раз поцаловав жену в лоб, вышел из дома.
Он шел к церкви походкой скорой и смелой, но немножко порывистой и неровной. Наблюдая эту походку и особенно всматриваясь в лицо протоиерея, видно было, что хотя его и оставили угнетающие волнения тяготившей его нерешительности, но вместо них с сугубою силою закипели другие волнения, – волнения страстного всениспровергаюшего решения как можно скорее совершить нечто давно задуманное. Он был теперь похож на воина, который с тяжелыми думами идет навстречу вражескому строю, но, ступив за черту, на которой уже сыпнула в него убийственная картечь, стремится скорей пробежать расстояние, отделяющее его от врага, и сразиться.
Как воин, так же он припоминает в эти минуты и дорогих сердцу, оставленных дома, – припоминает не сентиментально, а мужественно, воздавая честь воспоминаемым.
– Да; не у Брута одного была жена, – нет, – и твоя Порция, поп, не меньше брутовой… А… (брови старика строго сдвинулись, и он сухо договорил) а если бы меньше была б, так и болеть бы о ней столько не стоило, таковая бо и под пустым водоносом спутается и уронит, не токмо под тем, какой я ей со мной понесть дам!
С этим Туберозов ступил на пороги храма, прошел в алтарь, тихо облачился и вышел с Захарией и Ахиллой на величание, а потом во время чтений взял в алтаре из шкафа полулист бумаги и, прислонясь к окну, написал:
“Его высокородию, господину старогородскому городничему, ротмистру Порохонцеву от благочинного старогородских церквей, протоиерея Савелия Туберозова – ведение. – Имея завтрашнего числа сего месяца соборне совершить литургию по случаю торжественного царского дня, долгом считаю известить об этом ваше высокородие, всепокорнейше при сем прося вас ныне же заблаговременно оповестить о сем с надлежащею распиской всех чиновников города, дабы пожаловали по сему случаю в храм. А наипаче сие прошу рекомендовать тем из известных вам и мне служебных лица, кои сею обязанностию присяги наиболее склонны манкировать, дабы они через небытность свою не подпали какому взысканию, так как я предопределил о подаваемом ими вредном примере донести неукоснительно по начальству. В принятии же сего ведения, ваше высокородие, вас всепокорно прошу расписаться”.
Протоиерей потребовал рассыльную церковную книгу; выставил на бумаге номер, собственноручно записал ее в книгу и тотчас же послал с пономарем к городничему. Прежде, чем кончилась всенощная, пономарь возвратился с книгою, в которой собственною рукою Порохонцева была сделана требованная Туберозовым расписка.
