что, кажется, никто ее не услышал.
К счастью, крупная женщина с полинезийскими чертами лица и ее подруга с пепельными волосами через секунду потеряли к ней всякий интерес. А больше никто не обращал на нее внимания, кроме разве что проповедника, улыбавшегося в ее сторону с озабоченным видом и не понимавшего, надо ли к ней подойти или лучше из сострадания просто ее игнорировать.
Какая же я глупая, говорила себе Джессалин. Состоятельная белая женщина, проживающая в богатом пригороде, рассчитывала присоединиться к городской бедноте, пострадавшей, и не раз, от рук белых полицейских! О чем я думала? Лорен назвала бы это «снисходительностью бело-либерального толка». Беверли посчитала бы это «безрассудством лунатички». Том пришел бы в ярость. А Уайти потерял бы дар речи, как если бы она намеренно решила его предать. Поехать в Старый город, одной!
Вконец пристыженная, Джессалин не рискнула обнародовать, что ее муж умер в результате полицейского насилия. Никто от нее не ждал подобного признания, от нее вообще ничего не ждали.
Проповедник все же подошел к ней. Изможденное лицо, добрый взгляд. Настороженность в отношении нескладной белой женщины боролась в нем с природной обходительностью. Вблизи он оказался старше, чем выглядел на амвоне. Ровесник Уайти как минимум. Может, он знал Уайти Маккларена, когда тот был мэром. Может, они вместе работали и даже дружили.
Какая слабая, жалкая надежда. Уж лучше промолчать. Любые ее слова в этой церквушке будут восприняты как неадекватные, снисходительные, нелепые, своекорыстные и (неизбежно) расистские. Грузная женщина с суровым лицом скульптурной лепки заглянула в ее мелкую душонку – и уничтожила одним взглядом.
Джессалин пришла с чековой книжкой и смутной идеей пожертвовать деньги партии «СпаситеНашиЖизни». Но сколько? Тысячу долларов? А вдруг это оскорбит местный люд… грузную женщину и ее соседку с пепельными волосами… они будут смотреть на нее с презрением как на купчиху, которая пытается откупиться за свои расовые грехи. Пятьсот? Или это тоже чересчур? Или слишком мало?
Уайти завещал тысячи долларов благотворительным организациям, связанным с черным населением в Старом городе, в том числе «Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения». Он это делал на протяжении многих лет. Но эти пожертвования были анонимными, через посредника. А тут Джессалин себя раскрывала. Ее великодушие (или отсутствие такового) у всех на виду. Интересно, сколько жертвуют другие… тот же мужчина в ковбойской шляпе.
Проповедник склонился над ней, представился и пожал ей руку. Он не стал спрашивать ее имя, а просто поблагодарил за то, что она пришла. Или, скорее, приехала? Он предположил, что она припарковалась рядом с церковью. В голове у Джессалин закрутились вопросы с новой силой. Семьсот? Сколько ни предложи, этого будет недостаточно с учетом почти безнадежной расовой ситуации, хотя Америкой правит первый чернокожий президент. Хотелось извиниться перед обходительным священником за свою прижимистость: покойный муж ограничил ее в расходах, что не позволяет ей жертвовать больше… Но произнести такое вслух она, конечно, не могла, тем самым она обвинила бы Уайти, отличавшегося исключительным великодушием.
Проповедник не без удивления увидел выписанный чек на 1500 долларов в пользу партии «СпаситеНашиЖизни». Это было больше, чем Джессалин могла себе позволить, но объяснять она не стала. Лицо у нее горело то ли от стыда, то ли от неловкости.
– Спасибо, мэм! – Священник еще раз пожал ей руку с изумленной улыбкой.
По крайней мере одному человеку она понравилась. Что касается прихожан, то они, занятые беседой, про нее просто забыли.
Священник проводил ее до дверей. Словно по щелчку пальца, перед ними вырос паренек по имени Леандр, которому было велено «проводить даму до ее машины», припаркованной на стоянке публичной библиотеки в трех кварталах отсюда.
Долговязый Леандр, вежливый, но неразговорчивый, не отказался, хотя, похоже, не был в восторге от этого поручения. Джессалин пыталась завести с ним беседу, но в ответ слышала только «да, мэм» и «нет, мэм». А она уже в тревоге спрашивала себя: Я должна ему что-то заплатить? Нет, не думаю.
Уже возле машины она поблагодарила Леандра за его доброту, на что он отреагировал коротким «да, мэм» и быстро удалился.
Конечно, она могла его окликнуть, но не стала этого делать.
И правильно, не надо.
Джессалин ехала домой, и сердце в груди колотилось так, как если бы она чудом избежала страшной аварии.
Могла ведь дать Леандру двадцатидолларовую бумажку. Он бы порадовался.
Или это его бы оскорбило, кто знает. Он действовал по доброте душевной, а не ради чаевых. Но ведь это были бы не чаевые, а просто благодарность за его доброту.
Или чаевые – это всегда чаевые? Особенно из рук белого человека?
В самом этом слове есть что-то унизительное. Легкомысленное, оскорбительное. Кому приятно получать чаевые?
Мужчина в ковбойской шляпе, явно свой в команде «СпаситеНашиЖизни», наверняка знает ответ на этот вопрос. Он бы, наверно, посмеялся, но без оттенка презрения.
На Джессалин навалилась страшная усталость. Депрессия и недовольство собой смешались, во рту появился привкус золы. Дорога от церкви до дому вместо двадцати минут заняла сорок; она не узнавала знакомый хайвей, в панике боялась не там свернуть и потеряться в городе, где прожила бóльшую часть жизни. Она редко выбиралась в Хэммонд и практически никогда не вела машину в ночное время. Для этого у нее был Уайти.
Он садился за руль любого автомобиля. Оказавшись в пассажирском кресле, он бы тебя замучил своими реакциями – удивления, тревоги, неодобрения и веселья, а еще топая правой ногой, давая понять водителю, что надо тормозить.
В какую темноту погружен ее дом без уличных фонарей! Конечно, это белый анклав. И посторонних здесь не приветствуют – ни ночью, ни днем.
Джессалин с опозданием осознаёт, что настоятель церкви опознает ее по подписи на чеке: Маккларен. Ей так и не удалось остаться неизвестной, хотя зачем? Кому есть дело до нее или до Джона Эрла Маккларена?
Испытанный ею еще совсем недавно прилив сил и надежд иссяк.
Кровь в жилах стынет. В глазах резь. Ее накрыло волной тоски.
Что она сделала? Зачем? Уайти сильно не одобрил бы ее поступка.
Вдова на нетвердых ногах входит в темный дом. Такое чувство, что она давно здесь не была. Легкий шок: она забыла запереть входную дверь, и стоило ей только повернуть ручку, как дверь сама открылась.
(Вот за что ей точно досталось бы от мужа! Эта вечная ее беззаботность и неосмотрительность. Ей всегда казалось, что их дом на Олд-Фарм-роуд неприкасаемый. А став вдовой, она сделалась еще забывчивее.)
Она включает свет на кухне. Что-то не так. В глазах помутнело, она близка к обмороку.
В ушах застучала кровь. Сердце колотится.
Уайти умер! Как она могла забыть? Ее словно окатили ведром грязной воды. Он умер, а ты еще жива!
Последние дни она разгуливала
