подхватывали ее и ударяли о твердый песок, вдруг улеглись. Она лежала в оцепенении и боялась дышать. Неужели все позади? Страшная болезнь, смертельный недуг, обнаженное горе, напоминающее изъеденную культю. Она стала прежней? Ночью звездное небо. Утром все заливает яркий свет. Синицы возбужденно галдят вокруг кормушки.
Новый день!
И черный одноглазый кот тычется своей большой головой в ее ноги, урча, как неисправный двигатель: Новый день! Корми меня!
Вернулась былая сила. Давящий жгут сброшен, и кровь хлынула в сосуды, оживляя парализованные органы – конечности, живот, горло, сердце.
В то утро она почитала маленьким детям доктора Сьюза в библиотеке, а на следующий день вернулась в качестве добровольца в городскую больницу, вошла в фойе, словно ступая по яичной скорлупе, и сама хрупкая, как яичная скорлупа. Но не упала в обморок, не расплакалась. Дивясь самой себе, здоровалась со старыми друзьями на информационной стойке, с кем-то обнялась, с кем-то поцеловалась в щечку. Я тоже по вам скучала. Чувствую себя хорошо. А вы как?
Она позвонила Тому, Беверли, Лорен, Софии и оставила записи на автоответчике: Привет. Я чувствую себя гораздо лучше. Простите, что долго не общалась. Постепенно начинаю наверстывать упущенное.
Позже она навестила больную родственницу в приюте для престарелых, которую не видела с октября прошлого года, когда умер Уайти, и та об этом даже не знала (не хотели огорчать).
Ты уж меня прости. Столько всего произошло. Я многое упустила из виду.
Джессалин Маккларен всегда внимательно относилась к доске объявлений, поэтому в больнице сразу прочла: «Ежегодная ярмарка искусств состоится 29 мая» и «А вечером в баптистской Церкви надежды будет встреча с гражданами, которых волнуют проблемы расизма и жестокости в департаменте полиции Хэммонда. Встреча организована партией „СпаситеНашиЖизни“».
Возможно, Вирджил выставит на ярмарке свои новые работы, но об этом он ей не скажет, поэтому надо съездить, чтобы убедиться. И на встречу в баптистской церкви, с обновленными силами и оптимизмом, наполнившим ее вены, как адреналин, она, как сознательный гражданин, непременно пойдет.
(Стоит ли звонить Тому? Может, он захочет пойти вместе с ней? Джессалин знала, что тяжба с хэммондской полицией идет ни шатко ни валко: адвокат защиты постоянно «затягивает процесс», «вставляет палки в колеса». Резюме подготовили и послали, слушания в окружном суде назначили, а затем отложили. Нет, если завести с Томом разговор на эту тему, он только разозлится.)
(А как бы Уайти отнесся к ее присутствию на такой встрече? Вряд ли одобрил бы, хотя она пойдет туда исключительно ради него.)
В тот вечер одинокая белая женщина смущенно вошла в небольшую краснокирпичную церковь на Армори-стрит и заняла место в последнем ряду. Впереди сидели человек сорок, если не больше, и оживленно беседовали. Наверняка здесь все знают друг друга. Для них, чернокожих, она была экзотическим персонажем: белая женщина с бледно-фарфоровой кожей и длинными седыми волосами до плеч, что очень непривычно для дамы ее возраста. Хотя она оделась скромно, было ясно, что все это стоит денег. В ее поведении отсутствовали непринужденность и дух товарищества, присущие белым людям на подобных собраниях черных активистов. Она отвечала приветственной улыбкой всем, кто с ней здоровался, но делала это очень уж старательно и смущенно.
Она заранее отрепетировала, как будет представляться, если ее спросят. Не Джессалин Маккларен (эта фамилия может вызвать непредвиденную реакцию), а Джессалин Сьюэлл. Она испытала облегчение, смешанное с разочарованием, когда ее именем никто не поинтересовался.
Сидя одна в последнем ряду, она слушала горячие речи с амвона, испытывая нарастающую тревогу. Поразительно, сколько безоружных, беззащитных граждан старого города, от восьмилетнего мальчика до очень пожилой женщины, были убиты местной полицией за последнее десятилетие. И ни одного осужденного офицера! Ни одного предъявленного обвинения!
Ни одного извинения от департамента полиции Хэммонда.
Настоятель Церкви надежды говорил торжественно и с достоинством. Руководитель обучающей молодежной программы штата выступал резко. Голос молодого черного адвоката дрожал от волнения. Матери во время выступления показывали фотографии своих убитых детей. Кто-то не мог сдержать слез, кто-то не скрывал гнева и решимости. Одних было едва слышно, другие почти кричали. От полицейского насилия не был застрахован никто – ни женщины, ни дети и старики, ни даже человек в инвалидной коляске: девятнадцатилетний ветеран иракской войны, инвалид, был застрелен копами (якобы «размахивал оружием»), двенадцатилетнего подростка вырубили с помощью электрошокера за «подозрительное поведение» (просто побежал прочь от остановившейся рядом патрульной машины).
Джессалин слушала в ужасе. Ей хотелось добавить свой голос к уже сказанному, но она не могла заставить себя открыть рот.
Все-таки пока не хватало силы духа. Сколько общей печали! Ее личная потеря уже не казалась ей чем-то экстраординарным, но одной из многих, публично не признанных.
Она ловила на себе любопытствующие, вопросительные взгляды; не враждебные, пусть и не дружественные. Настоятель послал в ее сторону довольно сдержанную улыбку. Белая дама? Что она тут делает?
Вообще-то, она была не единственной белокожей на этой встрече. Позже она увидела долговязого парня с неаккуратным конским хвостом… в первую секунду она подумала, что это Вирджил. (Но это был не он.) А еще высокого мужчину с седыми усами. Ковбойская шляпа, темно-розовая расшитая рубаха, черный галстук-шнурок. Джессалин вперилась в него, сердце у нее заколотилось, к рукам прилила кровь.
Это он. Мужчина на кладбище.
Тот, который подобрал ее потерянную перчатку. И называл ее «дорогая»…
Увлеченный разговором, он не обращал внимания на женщину в последнем ряду.
Средних лет белая женщина с резким голосом и гривой пепельных волос, в яркой одежде, напоминающей лоскутное одеяло, этакая хиппи-активистка, обернулась на Джессалин и презрительно уставилась на робкую даму явно из другого круга.
Рядом с ней сидела мощная чернокожая женщина с грубым лицом скульптуры с острова Пасхи. Она тоже обернулась и уставилась на Джессалин, словно не веря собственным глазам. Недавно она гневно обвиняла с амвона «освященную веками христианскую традицию» белого расизма и полного безразличия к черным жертвам, восходящую к временам еще до Гражданской войны, и нá тебе, за ее спиной, словно издеваясь, сидит представительница этого самого расистского христианского клана.
Джессалин еще никогда не видела столь крупной женщины и к тому же глядящей на нее с такой враждебностью. На вид лет сорок пять и добрых триста фунтов весу. Одета словно в мешок, ноги как две колонны, кожа на голых руках дряблая и обвисшая. Лицо тоже мясистое, но все-таки проглядывают кости.
– Мэм, что вам тут надо? – протрубила она издевательским тоном.
Джессалин отшатнулась в страшном смущении и растерянности. Зачем она пришла в баптистскую Церковь надежды, где все накоротке и легко обойдутся без посторонних? Ей хотелось бежать без оглядки, но она, заикаясь, ответила, что желает пожертвовать партии «СпаситеНашиЖизни». Вот только сказано это было так тихо,
