Земля безводная - Александр Викторович Скоробогатов

— Никто не передавал с тобой посылки, передачи, пакета? Свертка?

Нет.

— Книг? Конфет? — с непонятной мне, жаркой надеждой спрашивала она. — Не знаю… Радиоприемника? Коробки с одеждой, обувью?.. Это точно?!

Это абсолютно точно. Точно до последней степени.

— Почему ты об этом спрашиваешь?

— Когда это было?.. Несколько дней назад ко мне приходил человек. Он сказал, что ты у него что-то украл.

— Украл? — повторил я.

— Да. Что ты не вернул ему то, что привез из Москвы.

— Какая ерунда… Он не сказал, что имеет в виду?

Она глубоко вздохнула:

— Сказал.

— И что же?

— Алмазы.

— Опять алмазы! Значит, они приходили и к тебе?!

— И к тебе тоже? Здесь? В тюрьме?

— Да.

— И у тебя их, конечно же, нет — алмазов? — спросила она.

— Нет. Я не представляю, о чем разговор, что произошло и почему вдруг все требуют от меня каких-то алмазов!

— Что значит «все»?

— Ты, Свен… Бывший следователь, как его… Этот, усатый…

— Господи, я от тебя ничего не требую…

— Может быть, это какое-то недоразумение?

— Недоразумение, — повторила она. — Недоразумение. Боюсь, именно из-за этого и погибла твоя жена.

— Ты думаешь?

— Я, конечно, могу ошибаться. Но почему ее пытали, и так жестоко пытали? Почему на ее глазах пытали ее друга?! Почему не сняли с нее золотых колец, почему оставили на ней брошь с бриллиантом? Почему в саду выкопаны ямы, как будто искали что-то зарытое в земле?

— Тебе угрожали?

— Да.

— Как именно?

Она посмотрела на часы.

— Сейчас это не важно.

Она закрыла лицо руками, а когда убрала их, в ее глазах как будто стояли слезы.

— У меня выломали дверь… Рылись в моих бумагах. Украли мою фотографию.

— Фотографию?

— Да.

— Зачем?

Она пожала плечами: она не знала.

Мы одновременно обернулись к дверям: тюремный сотрудник, стоявший в дверном проеме, выразительно похлопал по своим наручным часам.

— Время, — сказал он.

— Мне пора, — сказала она.

— Тебе пора, — повторил я.

Она разом сгребла папки и бумаги в портфель.

— Что мне делать? — спросил я.

— Пока ничего. Если все так, как мне кажется, то безопаснее, чтобы они думали, что алмазы у тебя… Пока они так думают, с тобой все будет в порядке.

— Какая ерунда… А с тобой?!

Она усмехнулась.

— Я одна никуда не выхожу: меня сюда привез муж, сидит ждет в машине.

Порывисто взяла меня за руку, сильно сжала мне пальцы.

— Подожди три дня, потерпи, — прошептала она; ее рука дрожала в моей.

Я погладил ее раскрытую ладонь, она вздрогнула и убрала руку, оглянувшись на человека в дверях.

Встала на ноги.

— Ладно, я пошла.

Встал и я.

Забыла пальто, вернулась, прошла мимо меня к столу, сняла пальто со спинки стула, перекинула через руку. Портфель полон бумаг.

Нахмурившись, как от боли, взглянула на меня, проходя к двери.

Через день настало воскресенье. Когда я в последний раз был на улице? Сложно сказать. Неделю, две, три назад… Однообразные дни и ночи так похожи друг на друга, что, оглядываясь, сложно представить себе точную перспективу времени. То, что сегодня воскресенье, я знаю не потому, что я поклонник календарей, а потому, что позавчера, прощаясь со мной, ты сказала: в понедельник, через три дня. Путем арифметических вычислений (вычитание, сложение) я установил, что дело было в пятницу, вслед за которой наступила суббота, а затем — воскресенье; а назавтра последует понедельник.

Я не любитель угрюмых обобщенных прогулок под казенным куском неба, но тут пошел, потому что от чрезмерного в последнее время недостатка движения болели ноги.

Я стоял посреди двора, глядя под ноги и жалея, что вышел, когда ко мне подошли и тронули меня за руку. Это был не знакомый мне близко, хотя известный в лицо коллега-заключенный. Он сказал мне по-английски: «Читай». Почему по-английски? И почему письмо, переданное им, тоже было составлено на английском — ведь был некоторый риск, что я его не пойму? Мой первый, родной и любимый язык — великий и могучий русский; за ним следует нидерландский, принадлежавший моей бывшей жене — чьи положение тела и расположение ран мне так хорошо известны после трех дней секрета и десяти минут беседы с адвокатом; за ними в строю с различной степенью бодрости маршируют несколько славянских языков — и только на предпоследнем месте, прихрамывая, движется английский. Демонстрацию замыкает замотанный в сине-бело-красные бинты, кривой и калечный французский.

«Душа моя», — начиналось письмо.

Я посмотрел на англичанина, неприветливого, слишком высокого и непропорционально сложенного человека, могучая верхняя часть организма которого в сравнении с нижним сегментом (ногами) казалась надутой воздухом — какой-то воспаленный нарыв, недоброкачественно продуманная опухоль.

Подул ветерок, и англичанин, заложив руки в карманы, зябко поежился.

«Душа моя, наша последняя встреча произвела на меня такое неизгладимое впечатление, что мне будет очень обидно, если она не повторится более никогда.

Кстати, ты наверное, интересуешься, почему я пишу это письмо не своею собственной рукой. А как же мне писать, если указательный палец моей правой, вдобавок, руки…»

Я опустил письмо.

«Вопросы?» — произнес человек, потому что я, оказалось, смотрел на него. Что там дальше, в этом идиотском письме?

«…который я порезала, болит, что тебе подтвердит податель сего письма. Как полагает врач, из-за того, что я так долго тянула, произошло заражение крови, и палец, возможно, придется ампутировать. А все занятость, все отсутствие времени. Можешь себе представить, как я надеюсь, что это не так. Завтра я думаю пойти к другому врачу, но если и его заключение будет таким же, ждать больше нельзя: по мнению моего лечащего врача, заражение может продвинуться дальше, по всей руке, и ты сам понимаешь, что последует за этим. Так что мой совет на будущее: не теряй времени».

Далее следовали еще какие-то слова, но я, прочтя письмо до конца, а затем и перечитав его раза два, финала не запомнил. Помню только, что в стилистическом отношении он был не просто хуже, а гораздо хуже, нежели начало, — словно весь небогатый умственный запас писавшего был до последней капли исчерпан вступлением. Разумеется, это письмо не могла ни написать, ни продиктовать, ни даже придумать ты — такая умная, такая тонкая девушка.

И надо же как получилось: сегодня я уже убежден, что с тобой связана вся дальнейшая моя судьба. Возможно, я ошибаюсь, принимая, что называется, желаемое за действительное, но мне думается, что весь предстоящий мне жизненный путь мы пройдем вместе с тобой. Если раньше я не позволял себе думать о тебе, а когда моя мысль все же получала разрешение,