щепотку и подносится ко лбу и… к животу, и к правому плечу, и к левому — все само собой, все невольно, все в какой-то всепронизывающей радости. И в голове-то и нет никакого Христа, никакой такой веры. В голове, может, все это время… да Бог знает, что в этой голове порой бывает; а внутри, во всем теле, что-то будоражит, что-то радуется, и это что-то собирает пальцы в щепотку, и ко лбу, и к животу, к правому плечу, к левому, и изнутри само собой (в голове Бог знает, что и поймешь), а изнутри рвется, радостно вырывается:
— Воистину воскресе!
Трижды возвестив, священнослужители отворили ворота. Ворота отворялись неторопливо, без скрипа. И узкая полоса света все шире оттесняла сырую тьму, открывалась, освещая лица людей. Ворота распахнулись. Теплый, согретый стенами и свечами воздух дошел до каждого, невольно все, вся толпа, следом за священником, влекомая этим теплым светом, неторопливо стала заходить в ворота.
— Проходите, места всем хватит, проходите. Христос воскресе, — приглашал стоящий у входа хроменький сторож, ласково сутулясь, вглядывался он в лица людей, стараясь каждого пригласить. — Проходите, проходите. Христос воскресе, — все приглашал он. Уже и братья Кролевские, и Макс, скинув с рыжей головы капюшон и сняв шапку, с невероятно серьезным лицом, с невиданным в нем ранее достоинством, ровно вышел в ворота. Дима все оглядывался, ища Данила и Сингапура. Во время хода Данил незаметно отстал, и теперь вдвоем стояли они в самом хвосте все исчезающей в воротах людской толпы.
Теперь возле распахнутых ворот стояли человек восемь, словно решаясь, провожали они входивших и, всё заглядывая в храм.
— Проходите, — приглашал их сторож, — скоро начнется. Места всем хватит, проходите.
Некоторые с улыбкой, но уже с другой, какой-то извиняющейся улыбкой, молча разворачивались и уходили, и каждого сторож провожал жалеющим, непонимающим взглядом.
Возле ворот оставались теперь трое: Данил, Дима и Сингапур.
— Проходите, — просил их сторож.
— Пойдем, — Данил неловко глянул на Сингапура.
— Проходите, вас только ждем, — повторил сторож. В глубине церкви уже начиналось богослужение. Храм был полон, но люди стояли свободно, и все в том же, уже тихом, восторженном ожидании.
— Нет, — негромко произнес Сингапур. Он стоял, все также сутулясь, плотно засунув руки в карманы кожаного плаща.
— Как знаешь, — не глядя на него, ответил Данил, и, более не мешкая, вошел в храм. Вошел и Дима.
— Ну, что же вы, — услышал он за спиной голос сторожа.
— Нет, — голос Сингапура.
И ворота закрылись. Закрылись неторопливо, словно надеясь, что передумает и войдет он. Дима оглянулся. Невольно поежился, нет, не от холода. Слишком символично это… слишком: темная одинокая исчезающая во мраке фигура Сингапура, все стоявшего и глядевшего как закрываются ворота храма.
Тихо было. Так тихо, что Галя нарочно прислушивалась, точно пытаясь расслышать, что скажет ее сердце; сердце отвечало: тук-тук, тук-тук, пора-пора, пора-пора.
— Пора, — повторила Галя, все еще не решаясь. Она стояла на лестничной площадке возле окна; даже тени не различить, плотная безлунная ночь. За окном дышала тьма: вдох — и деревья клонили ветви, выдох — ветви рассыпались, пугая Галю своим тревожным шелестом. Тьма дышала порывисто, всхлипывая и, точно задыхаясь — Галя слышала это, слышала, что тьма задыхалась. — Пора? — уже спрашивала Галя, вглядываясь и вслушиваясь во тьму.
— Пр-ра-а, — отвечала тьма, резким, порывистым ветром. И, хотя окно было закрыто, и здесь, в безветренной тишине подъезда, Галя чувствовала это сырое дыхание, и сильнее куталась она в больничный халат, поджимая замерзшие пальцы ног, спрятанные лишь ветхой тканью старых больничных тапок. И сапоги и курточка, все осталось в больнице.
С первого дня, с первой минуты, как она оказалась в больнице, все чего она хотела — вернуться обратно, к Федору-Сингапуру. Она просила врачей, просила сквозь слезы, сквозь силу; болезнь так ослабила ее, что и слова, произносимые ею не разобрать; всхлипывающее, вздрагивающее шептание, выходившее из-под непослушных высохших губ. Казалось, и, забывшись во сне, она все просила, просила, просила. Врач, как ни злился, не добился даже имени этой беспокойной и, без сомнения, помешанной девушки. Ей сделали укол, поставили капельницу и оставили в покое…Но на другой день, и на следующий день, все было тоже — невнятное бормотание и только. Были бы силы, несомненно, Галя поднялась и ушла. Но как раз сил и не было. Поднимаясь на постели, она тут же валилась обратно. Только на третий день она смогла подняться с кровати. Неприятное, даже болезненное ощущение между ног. Галя в страхе коснулась пальцами… что-то… какая-то пластиковая трубка тянулась из нее…На полу стояла обычная пластиковая бутылка заполненная мочой. Тут же, в страхе, Галя села на кровать.
— Это катетер, — успокоила ее женщина с соседней кровати. — Не бойся. Это чтобы ты под себя не ходила, — пояснила она все тем же успокаивающим тоном.
— А-а, — понимая, произнесла Галя, впрочем, ничего не понимая: где она, что с ней. Она словно очнулась от забытья. — Больница? — спросила она.
— Больница, — кивнула женщина. Она была милая, эта женщина, очень полная, уже не молодая, общительная, но не навязчивая.
Только Галя очнулась, женщина нажала кнопку вызова. Скоро в палату вошла медсестра.
— Очнулась? — глянула она на Галю. — И хорошо.
— Вот это… — указала пальчиком на катетер.
— Катетер, — ответила медсестра.
— А его…
— Убрать? Ладно, — согласилась медсестра
…Прошло еще два дня.
— Девушка! — в раздражении глядел на Галю врач, мужчина молодой, розовощекий. — Имя ваше как? Я должен записать ваше имя, ваш адрес. В конце концов, долго вы будете молчать?!
Галя как всегда только отвернулась к стене.
— Ну ладно, — вновь ни с чем ушел врач. И милая женщина оставила Галю в покое. Как можно разговаривать с той, которая всякий раз отворачивается к стене?
Все что Галя делала — завтракала, обедала, ужинала, без аппетита — как принимала лекарства, и выходила в уборную; все остальное время лежала или сидела на своей постели, все молча. Впрочем, от лечения не отказывалась, принимая это как должное, как неизбежное, как какую-то епитимию.
— Ну что, в понедельник, будем вас выписывать, странная незнакомка, — сострил врач на утреннем субботнем обходе. — Может, все-таки откроете нам ваше имя?
Галя не ответила.
— И бог с тобой, — уже смирившись, произнес врач и вышел из палаты.
— Сегодня будет праздник великий, — только они остались одни, сказала ей женщина. — Сегодня в полночь будет воскресенье Христово. А завтра Пасха, — с тихим предвкушением промолвила она. — А я тут, — вздохнула. — Ты еще молодая, — произнесла странно. — А я уже устала. — Помолчала. — От чего меня лечат? — вздохнула. — Умру, наверное, скоро. Уж
