если умереть, то сейчас — на Пасху. Говорят, кто на Пасху умирает, тот в рай попадает. Так уж лучше сейчас… — вновь тяжелый вздох. — Ничего, тебя скоро выпишут, домой придешь, — словно спохватилась она. — Ты еще молодая, это я дура старая, говорю, что ни попадя. Дома-то есть кто? — глянула она на Галю. Галя не ответила, лишь лицо ее изменилось, словно что-то вдруг вспомнила она, что-то важное и безотлагательное. Она даже покраснела от волнения.
— Радуешься выписке? — поняла женщина. — А кто ж не радовался… Я бы тоже радовалась, — и снова тяжелый вздох. Но Галя отвернулась к стене и, казалось, вновь успокоилась, вновь стала равнодушной; вновь лежала на кровати, пальчиком рисуя крест на стене: вверх — в сторону, вверх — в сторону… медленно, словно в забытье, все лежала на кровати и водила пальчиком по стене…
После ужина, не заходя в палату, спустилась к приемному отделению и вышла из больницы.
Так и вышла — в халате и тапочках. Вышла просто, и незамеченная. Охранник о чем-то болтал в приемной с медсестрами. Почему Галя не забрала куртку и сапоги… Как это объяснить? Почему? Единственно… она просто не подумала об этом, просто забыла. Иначе этого не объяснить. Куда она направилась, было ясно, как день… Сингапур стал ее целью. Ее смыслом. Спасти его. Что она вкладывала в это слово? Пожалуй, ей и самой было не объяснить. Ей и не к чему были все объяснения; она сказала так, она решила так. Она придумала так. Здесь нечего было объяснять и тем более понимать. Подобно рыбе, упорно, невзирая на преграды, шла она против течения… шла, чтобы забрать его, спасти. — Спасти, — шептала она, шлепая тапками по холодной сырой земле. — Спасти, — все повторяла она, как заклиная, уже не вникая в само слово, просто повторяя — шаг в шаг: спасти, спасти, спасти. Мысли ее были где-то там на дороге, где они шли уже вместе, шли куда-то… Куда-то далеко, где… Где жизнь… совсем другая… Совсем… Другая… Так она вошла в его двор, в его подъезд, поднялась к его двери.
— Сегодня праздник, — шептала она вспомнив. — Сейчас время пришло, сейчас… — Она вдавила кнопку звонка. Дверь открыли сразу.
На пороге стоял мужик лет тридцати.
— А… — только и вымолвила Галя, заглядывая за мужика и ожидая увидеть его.
— Тебе чего? — оглядев ее халат и тапочки, неласково спросил мужик.
— А Фе-едор, — чуть слышно произнесла Галя.
— Какой еще Федор, ты кто такая? — он все пристальнее глядел на нее.
— С-син… пур, — заикаясь от страха, да и от холода, произнесла она.
— Чего? — как на идиотку смотрел на нее мужик. — Вали отсюда! — он захлопнул дверь.
С минуту стояла она возле двери.
— Кто там? — женский голос за дверью.
— Какая-то идиотка, какого-то Синпура, — раздраженный голос мужика.
Галя постояла еще, но дверь больше не открыли.
Может, она ошиблась? Может, не тот этаж… Не тот подъезд… Может не тот дом? Она стала оглядываться… нет, это был тот подъезд. На стене возле окна было крупно, во всю стену, написано маркером матерное слово; она сразу, еще тогда обратила на него внимание. Это был тот подъезд. Тогда… тогда… — она не понимала, что тогда. Тогда что? А может, это был он? Этот мужик был Федор? Нет… конечно нет…
Она спустилась на площадку ниже, встала возле окна. Тогда… почему… что? Вихрь нелепых образов, как листья пронесся в ее голове: красные, желтые… Рай… голый оборванный сад, райский сад… Черные обглоданные ветром деревья с пустыми колючими ветвями… И листья — кружатся, кружатся, красные, желтые… и это матерное слово, написанное черным маркером вставало перед Галей как стена, о которую бились и лопались как пузыри эти красно-желтые листья.
Это был он. Это был Федор, — прогоняя эти, уже навязчивые, закрутившие ее листья, уверилась Галя. — Я просто не узнала его, — Пошли прочь, — шептала она прогоняя листья, — пошли прочь…Это был он. Это был Федор. — Она вернулась к двери, все отмахиваясь от надоедливых и уже хихикающих листьев, вдавила кнопку.
Дверь открыли.
— Тебе чего надо?! — рявкнул мужик.
— Федор, это я, — произнесла она, улыбнувшись, — я-я, я-я, — хихикали листья.
— Какой я тебе Федор? (Федор-Федор, Федор-Федор, — глумились листья.) Ты чего руками махаешь?! — воскликнул мужик. Галя, не сдержавшись, отмахнулась от листьев.
— Листья, это листья, Федор. Рая нет, — быстро говорила она, — Нет, нет…
— Дура! — дверь захлопнулась.
— Федор! — вскричала она. — Это я! Федор!! Это я!!! — кричала она в тишине подъезда. — Я! Я-я-а!!! Пошли прочь! — кричала листьям.
Дверь распахнулась. Мужик схватил, размахивающую руками Галю за шкирку, спустил ее с лестницы, возле окна прижал к стене.
— Слушай ты, дура! — внушал он, притихшей, лишь трясущейся в страхе Гале. — Я сейчас ментов вызову, наркоманка хренова, обдолбятся… Ты поняла меня, а?!
— Федор, — зашептала она, — почему ты такой, почему ты…
— Я — не Федор, — процедил мужик. — И здесь Федора нет. Ты поняла?!
— А кто ты?
— Конь в пальто, а до кучи, живу в этой квартире; поняла? Ну что, вызывать ментов? — он вгляделся ей в лицо. — Молодец, — не дождавшись ответа, произнес он, отпустил Галю и вернулся в квартиру. Хлопнула дверь. Хлопнула, и листья осыпались, все, и исчезли, как и не было.
Тихо было. Так тихо, что Галя нарочно прислушивалась, точно сквозь стук и дыханье пытаясь расслышать слова — что скажет сердце…
— Пора, — прошептала она, все время боясь, что листья вернутся. — Рая больше нет, — в страхе осознала она. — И что теперь?
Не было ответа. Тихо было. Не было и листьев. Был, все разрастающийся страх, страх… только от одного желания, внезапного, порывистого. Ноги враз ослабели; отшатнувшись, Галя припала к стене. Дышать хотелось, жить хотелось, но не было воздуха, это страшное желание высушило легкие, стянуло, скомкало в плотный сухой комок.
— Кха — кха — кха. — Кхе, — сухо вырывалось из этих, уже полиэтиленовых, легких. — Кха. — выдохнула Галя, вскинувшись и — ДЗБЗИНьь!! — ладонью ударив в стекло. И, уже в захлестнувшем отчаянии, била, сбивая красно-черной ладонью рваный оскал выбитого стекла. Кровь, крик, и плотное затаившееся безмолвие железных дверей, тревожными глазкáми, наблюдавшими эту сумасшедшую девушку, уже не ладонями, а кистями, разрывая вены, лупившую острые зубья разбитого стекла.
Уже в храме Дима не выдержал.
— Данил, — зашептал он, — чего там у вас за тайны такие… Если честно, жутковато… Символизм сплошной. Это его желание не входить, — он замолчал, и оттого, что говорить дальше не знал что, да и богослужение началось…
Но ничего этого он не видел, и не мог видеть,
