Последние слова в письме были подчеркнуты два раза.
- Что вы думаете обо всех этих обещаниях и угрозах? - спросила Катрин.
Тулузов еще раз прочитал про себя окончание письма: рысьи глаза его, несколько налитые кровью, как будто бы в эти минуты окаменели и были неподвижно уставлены на письмо.
- Такое же пустословие, - проговорил он, - как и в начале письма.
- Ну, я вижу, вы мало знаете Валерьяна! - произнесла с ударением Катрин и кивнула многознаменательно головой.
- Очень хорошо я его знаю! - сказал надменным и насмешливым тоном Тулузов. - Он и мне кричал, когда я его запер в кабинете, что разобьет себе голову, если я буду сметь держать его взаперти, однако проспал потом преспокойно всю ночь, царапинки даже себе не сделав.
- То другое дело: тогда у Валерьяна оставалась некоторая надежда; а когда мы отнимем у него Аксинью, у него будет все потеряно в жизни.
- Много еще у него разных надежд останется! - продолжал насмешливо Тулузов. - Потом-с, вы хоть и помещица, но не имеете права нарушать брак и принадлежащую вам крестьянку, отняв у мужа, отдать вашему супругу; и зачем, спрашивается, вы это делаете? Ответ для каждого прост.
- Какой же это простой ответ? - спросила Катрин, несколько удивленная столь смелым тоном, который принял в разговоре с ней Тулузов: она, без сомнения, не могла догадаться, что тут говорил в нем ожидаемый Владимир.
- Такой ответ, - объяснил он ей, не понижая тона, - что вы способствуете Валерьяну Николаичу затем, чтобы и он вам не мешал.
Катрин покраснела.
- Василий Иваныч, - произнесла она с явной досадой, - вы этими словами хотите как будто бы сказать, что я какая-то совершенно потерянная женщина.
- Не я-с говорю это, я во сне бы никогда не посмел подумать того, отвечал ей немного уже опешивший Тулузов, - но это могут сказать другие, и, главное, может таким образом понять правительство, которое зорко следит за подобными отношениями и обеспечивает крепостных людей от подобного самоуправства: сын этого Власия, как вы сами видели, не из смирных; грубиян и проходимец великий; он найдет себе заступу, и вам может угрожать опасность, что у вас отберут ваше имение в опеку.
- Тогда я покажу правительству письмо Валерьяна, в котором он говорит, что убьет себя, если я разлучу его с Аксиньей! - воскликнула Катрин.
- А вам скажут на это, что в письме тоже значится, что Валерьян Николаич убьет сына Власа, когда тот будет требовать у него жены своей! возразил Тулузов и затем уже принялся успокоивать Екатерину Петровну. - На самом деле ничего этого не произойдет, а будет вот что-с: Аксинья, когда Валерьян Николаич будет владеть ею беспрепятственно, очень скоро надоест ему, он ее бросит и вместе с тем, видя вашу доброту и снисходительность, будет от вас требовать денег, и когда ему покажется, что вы их мало даете ему, он, как муж, потребует вас к себе: у него, как вы хорошо должны это знать, семь пятниц на неделе; тогда, не говоря уже о вас, в каком же положении я останусь?
- В таком случае что же мне написать Валерьяну? Я совершенно растерялась и готова ума рехнуться!
- Написать вам следует, но, впрочем, я и сам до такой степени утомился с дороги и с хлопотами по моему делу, что теперь вдруг и сказать не могу!
- Но что же ваше дело? - воскликнула Катрин. - Я с моими тревогами и не спросила вас об этом.
- Дело мое, - отвечал, уже зевая, Тулузов, - находится в отличнейшем положении: приношение мое принято, и я, вероятно, получу за него дворянство!
- Я это предчувствую, и вы совершенно достойны ваших успехов, проговорила Катрин.
- Завтрашний день-с я все хорошенько обдумаю и напишу вам, что вы должны отвечать Валерьяну Николаичу.
- Да, да, напишите! - заключила Катрин нежным голосом.
Тулузов, взяв с собой письмо Ченцова, ушел в свое отделение, где снова прочитал это письмо и снова главным образом обратил свое внимание на последние строки. "Может быть, и в самом деле застрелится!" - произнес он тем же полушепотом, как прежде сказал: - "Пойдут теперь истории, надобно только не зевать!"
Явившись поутру к Екатерине Петровне пить чай, Тулузов принес заготовленный им ответ.
- Вы написали? - спросила она, увидав в руке его четвертушку бумаги.
- Написал!
- Прочитайте!.. Меня так мучит это, что я всю ночь не спала!
- Ответ очень короткий, какой только вы и можете написать! - объяснил Тулузов и начал чтение:
"Милостивый государь Валерьян Николаич!
Вы, надеюсь, понимаете, что наши отношения после того, что произошло между нами, суть отношения людей совершенно посторонних. Об разных укорах и намеках, которые Вы мне пишете, я не хочу и говорить, потому что все они несправедливы; но что касается до высылки к Вам крестьянки Аксиньи, то я по закону никакого права не имею этого сделать: мы можем наших крестьян отчуждать из своего владения, а нарушать их браки не в нашей власти; муж Аксиньи, который ее привез теперь сюда, очень хорошо это знает, и мне очень странна показалась Ваша просьба: неужели Вы думали, что я позволю себе высылать Вам ваших любовниц? Занимайтесь сами этим, а я тут умываю руки и даже считаю неприличным для себя более говорить об этом!"
Прослушав письмо, Екатерина Петровна осталась недовольна им.
- Письмо ужасное! - проговорила она.
Тулузов усмехнулся.
- Тогда не угодно ли вам самим написать! - сказал он.
- Да, я сама напишу Валерьяну, - произнесла, подумав, Катрин, полагавшая, что Тулузов из ревности сочинил нарочно такое колкое письмо к Ченцову.
Оставшись одна, она действительно принялась сочинять ответ мужу, но оказалось, что в ответе этом наговорила ему гораздо более резких выражений, чем было в письме Тулузова: она назвала даже Ченцова человеком негодным, погубившим себя и ее, уличала его, что об Аксюте он говорил все неправду; затем так запуталась в изложении своих мыслей и начала писать столь неразборчивым почерком, что сама не могла ни понять, ни разобрать того, что написала, а потому, разорвав с досадой свое сочинение, сказала потом Тулузову:
- Дайте мне ваше письмо, я перепишу его: у меня голова так расстроена, что ничего не могу придумать!
Тулузов подал заготовленное им письмо, которое Катрин почти целый день переписывала, как будто бы ей каждое слово начертить было тяжело, грустно и страшно.
Было двенадцать часов дня. Аггей Никитич сидел в губернской почтовой конторе и принимал денежные отправки, с напряженным вниманием пересчитывая бумажки и серебро. Вся фигура его была красива и представительна; бакенбарды плотно прилегали к щекам, как издавна приученные к тому; усы, которых он не сбривал, по праву вышедшего в отставку с мундиром, были воинственно-внушительны; на груди Аггея Никитича из-под форменного жилета виднелась чистейшая, приготовленная под личным наблюдением Миропы Дмитриевны, коленкоровая манишка, на которой покоился орден Станислава; но собственно главною гордостью для Аггея Никитича служили две болтающиеся медали турецкой и польской кампаний, по поводу которых он всегда говорил:
- Кресты не то-с! Они часто даются несправедливо!.. А что я был в двух кампаниях, это уж святая истина!
Часу во втором вошел в контору высокий старик, несколько согбенный, в длинном из серо-немецкого сукна сюртуке и с Анной на шее. Аггей Никитич сразу же подумал, что это какой-нибудь ученый человек.
- Я статский советник Урбанович-Пилецкий и, по распоряжению правительства, возвращаюсь в Петербург обратно! - проговорил заискивающим голосом Мартын Степаныч, подходя к Аггею Никитичу.
- Вы поэтому имеете казенную подорожную? - спросил тот с приличным к службе вниманием.
- Да, имею казенную подорожную и получил вместе с тем прогоны от казны, - отвечал Пилецкий.
- Вы изволите служить где-нибудь? - полюбопытствовал Аггей Никитич.
- Нет, но я прислан был в здешний город на временное житье, а теперь мне снова разрешено возвратиться в Петербург, - объяснил не совсем определенно Мартын Степаныч.
Но Аггей Никитич догадался.
- Понимаю!.. - произнес он глубокомысленным тоном. - И вы, может быть, - присовокупил он с заметно уже большим уважением, - желаете, по преклонности ваших лет, получить проходной экипаж вплоть до Петербурга, чтобы не тревожить себя перекладкою на станциях?
- Благодарю вас, перекладка меня не затруднит, потому что со мной всего один небольшой чемодан, и я даже боюсь отчасти проходных экипажей, в одном из коих раз уже и приехал сюда, - проговорил, несколько ядовито усмехнувшись, Мартын Степаныч.
- Понимаю и это! - подхватил опять-таки глубокомысленно Аггей Никитич.
- Я прошу вас, - продолжал Пилецкий, - об одном лишь: мне предстоит проезжать невдалеке усадьбы одного моего друга, Егора Егорыча Марфина, то не дозволите ли вы свернуть почтовым лошадям с большой дороги и завезти меня к нему на именины? Расстояние всего десять верст, за каковые я готов заплатить хотя бы двойные прогоны.
