Кищук меня спросил перед съемкой: "Ты, да? Ты серьезно? Да?" - "Но мы же договорились". - "Ну, поехали". И мы поехали. Мы репетировали, мы считали секунды, как я снимаю перчатки, шлем, расстегиваюсь, а потом вываливаюсь из машины. Насчитали, что это занимает ровно шесть секунд. Мы сказали об этом оператору. Рижская трасса. Пятница, день, все едут на дачу. Нам дают отмашку поехали. "Господи, дай нам..." Едем. Дальше - взлет, первый удар страшный, потому что машина как-то ушла в сторону, потом три раза перевернулась и встала на колеса. Первый вопрос:
- Жив?
- Жив.
- Давай.
И у нас шесть секунд. Я начинаю расстегиваться, а молния не отстегивается, хотя на репетициях все получалось. Руки-то дрожат. Дверь не открывается. Подходит каскадер: "Мудак, открой".
- Это самое острое ощущение, которое было в твоей жизни?
- Ну из последних - да. Адреналин выделяется... Мало не покажется.
- Ты, мягко говоря, испугался?
- Нет. Правда. Перед началом вроде все в порядке - нормально куришь, сердце не бьется. Но ощущение - как перед чем-то особенным. У меня пострашнее было, на съемках у Хоффмана в фильме "Огнем и мечом". Машина - она машина, ей сколько вломишь, столько она и пойдет. А вот конь Домар... Он вел себя очень непонятно. Я на нем сидел, но все время просил, чтобы конюх его держал. Вдруг он начал валиться на бок, что совсем не в его характере, и я два раза слезал с него: "Успокойте коня". Конюхам его два раза пришлось гонять, чтобы успокоился.
- Больше не будешь рисковать?
- Но так хочется...
- В таком случае психологи говорят: ты сублимируешь в работу неиспользованную страсть или энергию. Значит, не хватает острых ощущений по жизни?
- Я не знаю, что говорят психологи. Когда каскадеры это делают, ты смотришь и думаешь, что это так просто. Когда Кищук выходит из машины и спрашивает: "Сколько раз перевернулся - три или четыре?", на его лице выражение - вот она жизнь, сука.
- И у тебя такое же?
- Я скажу тебе - я не гнался за чем-то. Но когда к тебе вся группа подходит и говорит: "Можешь!.." - это...
- Интересно, что на съемках "Огнем и мечом" твою лошадь звали Домар. Твоя фамилия - Домогаров. Ты узнавал, что она означает?
- У мамы где-то есть древо: там литовцы и латыши, и русские, и украинцы, и немцы, и евреи...
- Вот радость-то русским патриотам узнать, что Домогаров - еврей.
Краков. Под Рождество. Рождественский базар возле Марьяцкого костела. Копченые колбаски на гриле. Горячий глинтвейн в бочках. Настроение соответствующее.
- Ты веришь в фатальность встреч на земле? В такую их неизбежность, что жизнь переворачивает?
- Сейчас уже верю. Происходит одно событие и переворачивает всю жизнь. Прошлая жизнь была хорошая, но Польша все перевернула. Вообще все. Я не шучу, когда говорю, что с той первой поездки в Варшаву на пробы, в девяносто восьмом году, я не могу остановиться. У меня нет времени останавливаться.
- Переход в категорию европейского актера. Как это отразилось на самочувствии внутреннем и на материальном?
- Самое интересное, что материально... такое ощущение, что я и не работаю. Кроме шуток. У меня нет денег. Нет, мне платят. Но я не умею их собирать. Не могу сказать, что я транжира, но я не понимаю, куда они деваются.
- И кто тебе поверит. Знаешь, что скажут?
- Знаю. Но это правда. Сколько тебе надо? Три тысячи? На! Семь - на!
- Легко расстаешься с деньгами?
- Ты знаешь, да. Мне потом станет жалко.
- Тебя волнует чужое мнение?
- Да.
- И еще к вопросу о внешности. Ты похож на бретера и картежника...
- Еще и алкоголика.
- Как у тебя с этим делом? Не с алкоголем.
- Я не картежник и знаю, что близко нельзя подходить к рулетке. Близко. Бабушка мне сказала: "Никогда, Сашенька, не играй в карты. Не твое это занятие". И два раза на рулетке понял, что действительно нельзя.
- Буквально два последних вопроса. Твой внутренний монолог, когда все хей-хоп?
- Я выпью водки и скажу, что чего-то не хватает.
- Твой внутренний монолог, когда ты измотан, как последняя собака, и хочется закрыть дверь и послать всех?
- Я выпью водки и скажу, что чего-то не хватает.
- Монолог артиста, снимающегося за границей за твердую валюту, сыгравшего в театре в чужой стране на чужом языке?
- То, что выпью водки, - это однозначно. Смешанное чувство, когда ты понимаешь, что подошедший к тебе артист говорит: "Спасибо, Санька, сам понимаешь за что". Я слушаю его и думаю: "Домогаров, все-таки что-то в этой жизни ты сделал". Хотя я понимаю, что был толчок - Хоффман дал мне большой пинок под зад. Но ведь можно же и не удержаться.
- Не захотел бы - не распяли.
- Есть твоя правда в этих словах. Я должен был получить то, что должен, и получил. Прекрасно понимаю, что еще раз приеду в Краков и буду доказывать, кто я такой. И то, что директор краковского театра сказал: "О'кей, будет третий сезон", - вот большей награды для себя я не вижу. Ни цветы, ни деньги, а третий сезон. Может, я больной человек, и я понимаю, куда я себя кидаю, на что.
- Есть вещи, которых ты боишься?
- Есть. Я боюсь остаться без работы. Я боюсь остаться один. И самое страшное - что так будет.
- Не можливе - как говорят здесь, в Польше.
- Можливе. Поверь. Страх, что чего-то не будет, что почва исчезнет под ногами. Ты пойми, у меня же все началось в тридцать пять лет. Поздно. Я боюсь опоздать. Слишком долго ждал. Я психую и решаю для себя - будет съемка у Вайды или не будет? Когда начнет Хофф-ман новую картину? В декабре? Значит, я занят. Все время в ожидании - дайте, дайте мне эту "машину".
- А ты не боишься растратиться?
- Нет. Все отдается, но и все восполняется. Тем, что шофер нашей съемочной группы из Варшавы примчался в Краков на "Нижин-ского". Этим восполняется. Вот этим, вот этим, вот этим я живу. Появление человека, который в ночи мчался на машине хрен знает куда. Я ощущаю то сердце, которое заставляет мое сердце, как это ни поэтично звучит, биться в два раза быстрее. То правда.
- И она в том, что ты - артист эмоциональный, не интеллектуальный. Интеллектуал вряд ли добровольно полез бы в машину, чтобы трижды перевернуться. Тысячу раз подумал бы.
- А фиг ли думать? (Смеется. Пьет глинтвейн.)
Смотрите, кто идет, - да это же Марк Розовский! Художник стихийный, как волны на картинах Айвазовского. Непотопляемый. Во всяком случае, все его упругое, даже в 60-летнем возрасте, существо в своем стремительном полете несет оптимистичность формулы: "Всегда готов". И убежденность, что "не бывает напрасным прекрасное". Он готов... А к чему? Да буквально ко всему - к борьбе, работе, сопротивлению, любви. Все это, захваченное его необузданным темпераментом, часто производит эффект разорвавшейся бомбы.
К тому же Марк Розовский - единственный режиссер, который руководит профессиональным театром, не имея специального образования. Его театр расположен у Никит-ских ворот и носит одноименное название. Хотя много лет назад Марк Розовский готовился совсем к другой, не театральной карьере. Выпускник факультета журналистики МГУ тогда не знал, что попадет в батальон штурмовиков театра и этот
Штурмовик всегда просит огня
Мама гречанка, а папа - инженер
Не каждый антисемит - подлец
Игры, в которые мы не играли
Задернуть Ленина на спектакль
Нищий мот - это шик - Штурмовики просят огня
- Марк Григорьевич, а вы хоть одну статью написали?
- Много. Штук двести. Во-первых, у меня был творческий диплом - фельетоны и юмористические репортажи. Помню, я писал материал о магазине "Изотопы". Как сейчас говорят, "стебался". Но в отличие от сегодняшнего стеба мы стебались со смыслом. Еще был фельетон "Рокфеллер из Ногинска", где я бичевал человека, выписавшего себе удостоверение Рокфеллера. Я работал на радио редактором передачи "С добрым утром", а стол Войновича был напротив моего. В одной из своих книжек он вспоминает, как меня принимали на работу. А выглядело это так.
Председатель Гостелерадио Кафтанов, прочитав мою анкету, спросил меня: "А почему вы грек?" Я моментально ответил: "Потому что у меня мама гречанка". Возникла пауза. "А папа у вас кто?" - за-дает он свой главный вопрос. Я поднял голову и сморозил: "А папа - инженер". Поэтому Жириновский, я считаю, у меня украл эту формулировку: "Мама русская, а папа - юрист". Вот все это и описал Володя Войнович в книге, изданной еще двадцать лет назад в Мюнхене. Потом я рассказал эту шутку Мише Жванецкому, и он фельетон Райкина "Биография" начал так: "У меня мама гречанка, папа - инженер". Так что у меня два свидетеля.
- Тогда вы действительно дрожали из-за "пятого пункта"?
- Слово "дрожали" ко мне не подходит. Я никогда не дрожал. После моего ответа про папу-инженера я увидел, как эта громадина Кафтанов сначала вспотел, потом убрал мое дело в стол, встал, протянул руку: "У меня нет возражений". Вот ты спрашиваешь о "пятом пунк-те". В школе не было уж такого антисемитизма: может быть, потому что там училось много еврейских детей. И во дворе это не чувствовалось. А вот в студии "Наш дом"... В пятьдесят восьмом году, когда она
