возрастному, религиозному, межполовому и, конечно же, этническому.
К этому привыкли все настолько, что, кажется, никто ничему не удивляется. Кроме того, историки и социологи, этнографы и философы — все светское население Израиля мучается глобальным и неразрешимым вопросом: что такое «еврей»?
Повторяю: светская часть населения. Потому что для религиозной части населения этого вопроса не существует. Он решен со времен нашего праотца Авраама: если ты исполняешь все заповеди иудаизма, ты — еврей. Точка.
Приятель одной моей знакомой репатриировался в Израиль из Америки недавно. В знак протеста. Его родители, стопроцентные евреи из Чикаго, не так давно крестились и стали прихожанами протестантской церкви. Мальчик взбунтовался (эти непослушные мальчики из еврейских семей так разнообразно непослушны, что заслуживают отдельного разговора) и приехал в Израиль, где поступил учиться в одну из иерусалимских ешив.
На днях, купаясь в общественном душе, он случайно сломал замок на двери и оказался запертым в кабинке. К счастью, под потолком кабинки оказалось маленькое оконце, выходящее в общий коридор, в которое он с превеликим трудом выбрался. Выбрался и идет к себе в комнату, само собой, раздетый, лишь препоясав полотенцем чресла, если мы уж коснулись библейских аллюзий. Навстречу ему идет главный раввин ешивы, который особенно опекает этого парня.
Он останавливается, оглядывает своего голого подопечного с ног до головы и наконец строго спрашивает: «Хаим, где твоя кипа?!»
Потому что религиозный еврей при определенных обстоятельствах может, конечно, оказаться голым, но с непокрытой головой?! — никогда!
Так вот, о проблеме национальной идентификации. На Западе проще, там человека идентифицируют по одному из трех факторов: страна, из которой ты происходишь. Или — родной язык. Или — вероисповедание.
В этом смысле мне кажется очень показательным случай, произошедший с моей сестрой.
Моя сестра Вера — скрипачка Новозеландского симфонического оркестра. Живет она в Веллингтоне. Переехала туда из Израиля года три назад и очень стеснялась своего английского, боялась, что выгонят из оркестра, где поначалу сидела на птичьих правах.
Дирижировать их оркестром часто приезжал дирижер из соседнего города Крайчича — человек пожилой, нервный, с тяжелым желчным характером. Самой яркой его отличительной чертой была выраженная женофобия. Ненавидел женщин. То есть он терпел их в женском, так сказать, качестве, на профессиональной же почве — не воспринимал. И всегда придирался, особенно к новеньким. Как взгляд упрется в новое женское лицо, он останавливает репетицию, нацеливает дирижерскую палочку и, презрительно щурясь, задает всегда один и тот же вопрос: «Where are you from?» [13] И новенькая должна отчитаться, представиться, как это полагается.
И вот на первой же репетиции старик увидел мою сестру, нацелил на нее дирижерскую палочку и каркнул свое: «Where are you from?»
Трепеща и боясь потерять едва наметившуюся работу, она послушно ответила:
— Я родилась в Узбекистане.
— А где это? — подняв брови, спросил он.
— Такое место на границе с Китаем…
— А на каком языке там говорят? — брезгливо уточнил он.
— Род тюркского…
— Так ты тюрка? — спросил он.
— Нет, маэстро, я не тюрка, — кротко отвечала моя сестра.
— Но ведь это — твой родной язык?
— Нет, мой родной язык — русский.
— Так ты русская?!
— Маэстро, — терпеливо отвечала она, — я такая же русская, как и вы.
— Ничего не понимаю! — вскрикнул дирижер. — Какое твое вероисповедание, черт побери? Что ты исповедуешь?
И моя бедная сестра, которая в жизни никогда ничего не исповедовала, вынуждена была ответить, что исповедует иудаизм. А то бы ее просто никто не понял.
То ли дирижер был старым склеротиком и все забывал, то ли он не прочь был поиздеваться над новенькой, только каждый раз, когда он приезжал, происходил один и тот же диалог: «Where are you from?» — спрашивал он, и далее со всеми подробностями — с Узбекистаном на границе с Китаем, с языком (рода тюркского), с родным русским и иудейским вероисповеданием — повторялась одна и та же идиотская сцена. Весь состав музыкантов уже знал ее наизусть, и как только старый осел нацеливал на мою сестру палочку, музыканты весело переглядывались и радостно ждали продолжения.
Так это и тянулось до тех пор, пока моя сестра не получила наконец постоянную позицию в оркестре.
Любой западный человек знает, что такое «постоянная позиция» со всеми полагающимися к ней социальными благами: пенсией, страховками, оплаченным отпуском, и так далее, и далее, и далее… Собственно говоря, это тисненный золотыми мечтами большой и яркий сертификат на жизнь.
И вот приезжает тот самый режиссер-женоненавистник. Начинается репетиция, оркестр играет Вагнера… Уже привычно он натыкается взглядом на лицо моей сестры, останавливает оркестр, нацеливает палочку и вопрошает свое знаменитое «Where are you from?».
И тогда моя преисполненная тайным восторгом сестра внятно и вежливо говорит:
— Маэстро! Я уже много раз рассказывала вам всю эту историю. Очевидно, вы мне не верите. Придется наконец сказать вам правду. Я родилась черным американским мужчиной. Но постепенно, мало-помалу, стала белой новозеландской женщиной… Просто у вас тут отличные шампуни.
Весь состав оркестра буквально повалился на свои инструменты. Хохот стоял такой, что старый осел вынужден был отпустить музыкантов на перерыв.
Но это, повторяю, западный пример самоидентификации. И западные шуточки по поводу нежелания акцентировать тему. У нас в Израиле все гораздо сложнее. Да и с шуточками тут следует быть осторожней.
На днях звонит приятель, он в стране недавно, не все понимает, не во все может вникнуть, поэтому время от времени сверяется: правильно ли поступил, правильно ли понял ситуацию.
— Слушай, — говорит, — со мной вчера произошло нечто страшное. Объясни, пожалуйста, что это было?..
И нервно рассказывает:
— Подхожу к остановке автобуса, там стоит приличная пожилая женщина, по виду наша. Я вежливо спрашиваю: давно ли нет автобуса? А она мне отвечает по-русски: «Я не говорю на вашем свинячьем языке».
Ну, приятель мой — человек остроумный, язвительный, за словом в карман не лезет. В первую минуту он, конечно, обалдел от такого неожиданного хамства, потом говорит:
— Мадам, это же прекрасно! Вот я сейчас называю вас «старой б…», а вы — ну ничего не понимаете!
И пошел прочь от остановки, чтобы рядом с этой дурой не стоять.
И все-таки страшная растерянность вот уже второй день никак его не покидает.
— Что это было? — взывает он к моему израильскому опыту. — Кто из нас сумасшедший — я или она?
— Не ты и не она, — объяснила я. — Скорее всего, эта женщина из так называемых «польских детей», то есть еврейских детей из Польши, которые были спасены из концлагерей и попали в Израиль не прямым
