- Стой! - орал Василий Петрович.
Выкрикнув дикое ругательство, он уже бежал к колонке. Тишка поглядел недоуменно на брошенную в кузове гитару и тоже прыгнул.
Василий Петрович яростно крутил гайку, но она не поддавалась или была свернута, вода с тою же силою била, свистала, обрушивалась на землю, на праздничные его брючки. Парень выпрямился и пустил вдоль тепляка новое ругательство, еще страшнее первого. Ольга в кабинке призакрыла глаза. Остановилось несколько любопытных. Василий Петрович зажал отверстие ладонями. Из колонки с визгом брызгало, стреляло, река под нижними рядами шамота продолжала прибывать. Тогда Василий Петрович с таким лицом, будто убивал кого-то, сорвал с себя майку и закрутил ее на колонку. Одной майки оказалось недостаточно, ее пучило, из-под нее хлестали струи. Василий Петрович прохрипел что-то Тишке. Тот тоже стащил с себя майку. Теперь Василий Петрович закупорил колонку окончательно и сам сверху лег животом, а сбоку к ней прижался голым животом Тишка, для крепости обхвативший руками и колонку и Василия Петровича. Издали уже спешило двое ротозеев из охраны. Василий Петрович костил их на все лады, без передышки.
Потом пошли к машине за гитарой.
- До свиданья,- хмуро бросил Василий Петрович Ольге.
Тишка ежился поодаль, стыдился. Гулянка не вышла, и было обидно, так на первый раз обидно, но он с верой смотрел на Василия Петровича. Оба повернули, побрели, полуголые, домой. Василий Петрович нес гитару на отлете, чтоб не замочить, праздничные брючки на нем жалко слиплись, и в руке оба несли по мокрому комочку - по майке.
Ольга глядела им вслед. Ей казалось, что она, наконец, поняла многое, и не только умом,- поняла какой-то лучшей, человечнейшей частью своего существа. По-матерински вспомнила она те ресницы...
Подопригора встретил компанию чисто выбритый, в белой рубашке. Через полчаса поднимались уже на гору. Это была та самая гора Красная, насыщенная чудовищными залежами драгоценной железной руды (руда эта выпирала даже на поверхность), знаменитейшая советская гора, у подножия которой и ради которой созидался небывалый завод-гигант. На рыжих увалах вершин бежала весенняя дымка, покоилось небо. Не было видно работающего человека, человек отдыхал, но и во временном этом безмолвии, в застылости буровых вышек, безлюдных карьеров, недомонтированных кранов проступал тот же стремительный и как бы общеопьяненный размах... Все на этой земле - сооружения, люди, подвиги - хотело, рвалось превысить черту всегдашнего, житейского... Компания приотдохнула, полюбовалась на солнечную, оставленную внизу долину. Журкин отыскал глазами свой завод. А вон зеркалится, горит за плотиной озеро, а вон и бараки шестого участка! Подопригора с лукавым видом сказал Поле:
- Относительно палаток я уже говорил кое с кем: дадут.
- Каких палаток? - удивилась Поля.
- Так мы же бараки-то будем штукатурить. А людей на время в палатки.
Поля еще не слыхала, что будут штукатурить. Это Подопригора заглаживал прошлое, преподносил к празднику подарок. Белоснежно-сияющие стены, от которых даже в пасмурный вечер светло! А у той, у товарки, стены тесовые, летом в оба гляди, чтобы клоп не завелся... Но Поля была не из тех, которых можно вмиг улестить. Протянула равнодушно:
- Во-от что...
А глаза у самой стали пылкие. Журкин прислушивался, понимал. Конечно, не тягаться ему с Подопригорой в таких делах. "Ну, подожди, зайдем на горку, выну гармонь..." И опять обнесло его дрожью от предвкушения песни.
Петр шагал позади всех. За козырьком кепки не видно было лица. Думал свое... Ходили слухи, что у Сысоя Яковлевича в магазине неладно, несколько дней шла ревизия. Этот дурак мог зашиться, а потом и на других наклепать со зла. И прибыток, ранее получавшийся от базаров, пока кончился. Реже случалось теперь бывать у хмурой старухи, около своего счастья. И с этим счастьем тоже нужно было еще лавировать...
Первою достигла рощицы Поля. Аукнула и, раскрылив руки, побежала. Подопригора ринулся за ней. Журкина стесняла гармонья и сумрачный сзади Петр, а то и он выкинул бы какое-нибудь коленце. Березки опахнули его прохладой и простотой родины. В синеву небесную они разбросали свою точеную зелень. От их белых, частых, словно бегущих кругом стволов, от бездонной во все стороны - глуби их, тоже белой и узорчатой, закружилась голова. Подопригора все-таки поймал на полянке Полю, которая отбивалась, закатывалась от смеха. Потом подбежала и к Журкину и его закрутила, вместе с гармоньей, до темноты в глазах. Что ж, захотелось бабе поиграть!
На полянке и присели. Поля поместилась около Подопригоры (и тому это очень понравилось, нет-нет да поглаживал ее по спине), раскрыла кошелку и принялась хозяйничать. Расстелила на траве домашнюю салфетку, выложила хлеб, воблу, яйца, соленые огурцы, три бутылки ситро... У Журкина от этого изобилия вчуже заболело сердце.
- Зачем вы, Поля, эдак израсходовались-то?
Оказывается, не одна Поля, а и Подопригора тут постарался. Тогда и Журкин слазил в боковой карман. Уж если праздник, так чтобы все честь честью! Косясь на Подопригору, он торжественно поставил перед Полей запретную поллитровку. Подопригора погрозил ему пальцем, однако первый не отказался - глотнул из кружки, которую поднесла ему Поля.
И прочие глотнули. Поля раскраснелась, шумливо угощала всех, повязка спустилась у нее с головы. Да пусть! За березками, под вечереющим солнцем, сквозил далекий-далекий кусочек стройки. Глядел туда Журкин из-под березок, глядел словно из Мшанска. Словно и не было разлучных двух тысяч верст... Сказал бы он об этом сейчас от души, сказал бы всем, положив руки на грудь, да Петр сковывал его... Все подзакусили, разнежились, привалились спинами к березкам. Поле, главной заводиловке, не терпелось:
- Теперь-то Иван Алексеич нам сыграет!
У Журкина полыхнуло жутко под сердцем. Петр вдруг лебезливо оживился:
- Вы его попросите энту песню, он знает какую... от которой наплачешься!
И начал хвалебно расписывать Подопригоре, как за Ваней три села ушли и как после этого Ваню, его брательника, посадили в острог за политику. Подопригора не то слушал, не то нет.
- Ну-ка, Журкин!
Гробовщик вынул свою красу из сундучка, положил пальцы на лады. Голова его кручинно упала на гармонью. Он взял пробный аккорд - в минорном тоне песни. Березки, березки, за ними островок с вечереющими причудливыми зданиями. И гробовщик вызвал в своей памяти гиблую пургу, бушующую над чужбиной, слезные проводы - как на смерть, вспомнил покойного отца, подвальное жилье, забитое до потолка гробами - все дальше и дальше, в глубь пережитого, рыдая, улетали его мысли. Рыданьем должна была рвануть сейчас за сердца гармонь. И гробовщик рванул.
Далеко в березах отдалась песня. Журкин сыграл ее раз, начал во второй... Подопригора сидел, курил. Поля возилась со своей повязкой, кудерьки охорашивала. Не забирало их обоих... И гробовщик сам чувствовал, что не то у него выпевается. В отчаянии он подпустил еще больше жалостности, пронзительной и протяжной, в крик. И только один полузакрытый тоскливый глаз Петра чуял на себе... Нет, не выходила песня. В нем самом не выходила она. И песня гасла, пальцы его вяло перебирали лады, словно это он сыграл только пробу. Поля подсела - игриво, просительно.
- Иван Алексеич, вы бы повеселее что-нибудь.
Мало он знал веселого. Вот разве тустеп? И он заиграл, конечно, только в угоду компании, переборчатый мшанский тустеп. В Мшанске на свадьбах девушки скидали полсапожки и оттопывали его в одних шерстяных чулках. И Поля вдруг взвилась с места с платочком в руках, закружилась, отступая с поклонами, разводя пальцами юбку.
- И-и-их!
На опушке поляны остановилась компания парней и девчат, загляделась. Подопригора, привстав на колени, нахлестывал в ладоши. И в самом Журкине озорные живчики забегали. Хорошо сейчас было, семейно! Он нашел нечаянно какой-то новый, зажигательный, для него самого диковинный перехват. Гармонья ахнула вдруг на всю рощу, словно силы в ней прибавилось втрое.
Парни с девчатами на опушке закружились парами.
Откуда-то надвигался гул. Словно изнутри гудели березы, струнно гудела земля. Журкин заиграл потише. Люди на опушке подняли головы. С запада, розовея, шел самолет. Поля, запыхавшись, упала рядом с Журкиным. Тоже смотрела вверх. Гробовнщк чуть-чуть наигрывал.
- Пассажирский... наверно, из Москвы,- щурился Подопригора.
- Куда он, интересно? - приподнявшись, гадал Петр.
- В Сибирь куда-нибудь, на стройку... а может быть, и дальше, до Китая.
- До Китая? - переспросил Петр.
И Подопригора подивился на его голос, на мутные тоскующие глаза. И еще увидел Подопригора, как Поля, от изнеможения, легла щекой к гармонисту на плечо. Он скривился, обращаясь к Петру:
- Что это, братец, лицо у тебя бывает такое?..
И отвернулся. Отвернулся и лег на траву. А гробовщик опять заиграл. Может быть, взгрустнулось Подопригоре, среди берез, о семейном флигельке, о тех цветах за окошком? Или затосковал о ребятишках, оставленных внизу, в бараке? Что ж, ребятишки с завтрашнего дня пойдут в детский сад. Или какая неуемная дума о работе ущемила его?..
