его к Лондону, даже если городские новости поступали к нему из вторых рук.
Он любил неизменный ход времени с утра до полудня, знакомые книги, плодотворные часы уединения, красоту ускользающего дня. В Лондоне он несколько раз в неделю ужинал вне дома, а остальные вечера проводил в одиночестве, чувствуя усталость и странное беспокойство после определенного часа, но постепенно учился справляться с беззвучием, безмолвием и собственным обществом.
Письма от Констанс, которая теперь обустроилась в Венеции, свидетельствовали о перемене в ее привычках. Она писала о Венецианской лагуне, о том, что исследует другие острова и скрытые от глаз туристов уголки, о своих катаниях на гондоле. Но еще она начала описывать людей, с которыми встречалась, упоминать общих друзей в Венеции – например, миссис Кертис и миссис Бронсон. К ним добавлялись другие имена – такие как леди Лейярд, и это говорило о том, что она вхожа в их круг или, по крайней мере, они регулярно приглашают ее в гости и она с удовольствием пользуется их радушием.
Так Генри решил, что его подруга, которую он обожал за ее отстраненность от мирской суеты и самодостаточность, по всей видимости, охотно влилась в жизнь англо-американского сообщества Венеции, позволив себе воспользоваться покровительством наиболее богатых и влиятельных дам тамошнего высшего света. Когда она написала, что миссис Кертис подыскивает ему «временное прибежище», он встревожился. В ужасе он представил себе, что его подруга обсуждает его планы с людьми, которых она не знает настолько хорошо, как знает их он. Тон ее писем, а также письма́, которое он получил от миссис Кертис, говорил о том, что Констанс уже почти объявила всем, насколько они с Генри близки и как часто виделись за последние десять лет. Он знал, как быстро и как легко разлетится эта новость и как неверно она будет истолкована.
Пока была возможность, Генри вел безмятежную жизнь. Он никого не обижал, во всяком случае искренне верил в это, и редко обижался сам. Его могли раздражать издатели, а еще был один театральный деятель по имени Августин Дейли [61], чьи выходки приводили его в бешенство, и редакторы журналов постоянно испытывали его терпение, которое не было бесконечным. Вдобавок если обещанные гонорары задерживались, обещались снова и снова не выплачивались, или книга не выходила вовремя, или не продавалась, или газеты нападали с особо злобной критикой – все это тревожило его разум, особенно по ночам. Но с течением времени такие заботы отходили на задний план, казались второстепенными и не требующими затрат времени и энергии. Он забывал о них и ни на кого не держал зла.
Теперь же мысль о том, что Констанс свободно обсуждает его с хозяйками пышных палаццо Гранд-канала, вопреки своей сдержанности и скрытности, которыми она всегда гордилась, не шла у него из головы. Следующее ее письмо, в котором она описывала других жильцов Каса Биондетти, среди которых была и Лили Нортон, отец и тетка которой дружили и с Генри, и с Уильямом, наполнило его душу тягостным предчувствием. Он работал над пьесой и, как он любил писать Констанс, вел в Лондоне жизнь затворника. Он не упоминал о том, что собирается приехать в Венецию и снять там квартиру, пока на него не стали давить, требуя подтверждения его предварительных планов, сама Констанс и миссис Кертис, которые теперь, похоже, действовали в тандеме.
Дважды при помощи Констанс ему удалось пожить на холме над Флоренцией, и почти никто об этом не знал. Дорога на Беллосгардо была узка, извилиста и крута, так что всем, кто хотел прийти в гости, нужно было приложить усилие и точно знать маршрут. А вот в Венеции, похоже, у Констанс насчет него были совсем иные намерения. Не то чтобы он тешил себя надеждой жить в Венеции инкогнито, но теперь, когда его связь с Констанс предали огласке, он предвидел тот светский круг, в который они оба неминуемо будут вовлечены. Генри вообразил, как она с почти нескрываемым раздражением напрягает здоровое ухо, чтобы выслушивать бородатые анекдоты Дэниела Кертиса или рассказы миссис Бронсон о ее подвигах с Браунингом. Представил, как она, повернувшись к нему, одним пронзительным взглядом высказывает свое презрение ко всей этой компании. А еще – и это терзало его больше прочего – она будет готова вступить в сговор с его же старыми друзьями, войдя теперь в их тесный круг, сговориться у него за спиной с благими намерениями; но это категорически помешало бы Генри самому принимать решения и поступать по собственному желанию, что являлось его неприкосновенной потребностью. После известия о том, что Констанс и миссис Кертис вместе ищут от его имени апартаменты, прошло несколько недель, и постепенно им овладела такая беспомощность, какой он не ощущал с раннего детства.
В июле он написал миссис Кертис, пояснив, что мисс Вулсон неверно истолковала его намерения найти квартиру в Венеции. Он осознает, писал Генри, что неосмотрительно поддался обаянию города на воде и, вероятно, слишком неуклюже выразил свой восторг, раз мисс Вулсон всерьез решила, что он собирается поселиться в Венеции. На самом деле у него таких планов нет, написал он, множество всевозможных практических резонов удерживают его в Лондоне. Всякий раз, приезжая в Венецию, он начинает лелеять мечту найти скромное пристанище в этом городе, и в следующий приезд несомненно будет то же самое, и, пока он на месте, мечта становится все явственнее, но исчезает, стоит ему вернуться домой в Лондон. Он поблагодарил миссис Кертис за все ее хлопоты, прибавив напоследок, что, несмотря на свое страстное желание поехать зимой в Италию, он на собственном горьком опыте научился не принимать скоропалительных решений и не строить твердых планов.
Генри знал, что Констанс покажут его письмо, и представлял себе ее реакцию. В Англии они каким-то непостижимым образом стали зависеть друг от друга. И хотя существовали вещи, которых они никогда не касались, все прочее, включая их собственные произведения, их взаимоотношения с редакторами и издателями, они всегда обсуждали друг с другом. Генри знал, как много значила для нее его откровенность, и представлял, как позднее, в одиночестве она обдумывала сказанное, все малейшие детали, в которые он ее посвятил. Теперь она узнает не только то, что он не собирается поселиться в Венеции, но и что не приедет этой зимой, хотя обещал. Она останется в Венеции одна, брошенная им на произвол судьбы среди праздных богачей, которых, как он точно знал, она будет презирать.
Может, они встретятся весной, думал он, в Женеве или в Париже, но он точно
