— Может прозвучать и так определение вашего характера, граф.
— Я — шпион? Ну посмотрите в моё лицо. А приехал я, чтоб повеселиться, повидать дочь… и глубоко раскаиваюсь во всём!
— Если вы не шпион, значит, князь Горчаков уничтожал векселя свои и ваши!
— Мои уже были оплачены, ваша светлость.
— Значит, векселя Горчакова не были оплачены? И он не в состоянии был их оплатить? На какую сумму он уничтожил тогда своих векселей?
— Помилуйте, ваша светлость! — Развозовский всплеснул руками и развёл их в стороны. — Какие векселя? И зачем князю занимать деньги? Он состоятельный человек, ведёт одинокую жизнь.
Бисмарк не сдавался:
— Всем известно, что канцлер сластолюбив. Он имеет обыкновение дарить дамам бриллианты, а его посещают красавицы, ваша дочь, например.
— Вы не должны так говорить о моей дочери, — негодуя произнёс Развозовский, и сам удивился, как это у него вырвалось: он перечил самому Бисмарку!
— Тем более, — спокойно согласился Бисмарк. — Вы не хотите компрометировать вашу дочь? Следствие не пойдёт дальше стен этого кабинета, Это особо важное дело, в которое впутан канцлер союзной державы. И никто никогда о нем не узнаёт, кроме государей союзных держав.
— Что же будет канцлеру Горчакову?
— В таких случаях канцлер уходит за преклонными годами на покой.
— Но ведь векселей не было! — опять завёл Развозовский.
— Подумайте. Или уголовный суд, газеты: ваша дочь в качестве свидетеля, вы, душеприказчик, обвинены. Или мой благожелательный доклад государю. И вы с честью возвратитесь на Балканы. Что же касается наследников, то они поймут свои интересы, и вы закончите дело миром.
— Очень трудно, ваша светлость. Канцлер Горчаков ко мне так хорошо относился… нет, не могу!
— Тогда отсюда вам придется направиться прямо к уголовному следователю, и попробуйте доказать, почему вы уничтожили вексельную книгу.
— Я не уничтожал её!
— Довольно! Вы преступник. Вы защищаете жалкого развратного старика, который хочет войны между Германией и Россией.
— Горчаков — и война? Он двадцать пять лет канцлер, и у него была только одна война с турками, да и та продолжалась полгода.
— Тогда суд! — Бисмарк позвонил. На сигнал появился дежурный чиновник, Позовите дежурного офицера. — И повернулся к Развозовскому. — Граф! Офицер проводит вас к уголовному следователю.
— Нет, нет! Не надо.
Бисмарк подал знак, по которому офицер удалился.
— Да, я сознаюсь, — начал Развозовский. — Князь Горчаков заходил ко мне, с тем, чтобы взять вексельную книгу и уничтожить векселя…
— На какую сумму было векселей князя у господина Ахончева?
— На пятьдесят тысяч.
— А не на сто семьдесят пять?
— Да, да! На сто семьдесят пять.
— Князь Горчаков уничтожил эти векселя у вас на глазах?
— Да, У меня… на глазах. Боже мой!..
— Искренность, мой друг, дело трудное, — успокоил его Бисмарк. Вексельная книга в данное время спрятана у него?
— Да. У него.
— Вы можете указать, где именно?
— Могу.
— Подождите в приёмной. Потребуется уточнить некоторые ваши показания следователю по особо важным делам. До свидания, граф. Я приветствую ваше правдивое признание.
Развозовский было вышел, но в дверях остановился, лицо его исказилось страданием.
— Что, мой друг? — забеспокоился Бисмарк.
— Но моя дочь, ваша светлость, узнает о моём позоре?
— Никогда! — торжественно пообещал Бисмарк.
Развозовский вышел. Бисмарк подошёл к зеркалу, поправил каску, проверил, всё ли достаточно пригнано в мундире, и полюбовался собой. Потом он выкрикнул:
— Экипаж!
Двери распахнулись и сомкнулись за ним.
В кабинет, освобождённый от высочайшего присутствия, дежурный чиновник ввёл чуть погодя капитан-лейтенанта Ахончева и любезно предложил:
— Здесь вы можете подождать, господин офицер.
— Это кабинет статс-секретаря имперской канцелярии?
— Да, господин офицер.
— Какое право секретарь имперской германской канцелярии имеет вызывать меня, русского офицера, к себе? — негодуя, заявил капитан-лейтенант. — Он должен сказать о моих проступках, если они есть, атташе моего посольства!
— Речь, видимо, будет не о проступках, господин офицер, а о каком-нибудь деликатном дипломатическом вопросе, касающемся конгресса, предположил дежурный чиновник.
За их разговором через щелку в портьере внимательно следила Наталия Тайсич.
— Но вызван и мой брат! А он — делец и не имеет никакого отношения ни к дипломатии, ни тем более к конгрессу.
— Повторяю, — заверил дежурный чиновник, — мне ничего не известно, господин офицер. Прошу вас не волноваться и подождать минутку. Сейчас я доложу, и с вами побеседует господин статс-секретарь или один из его помощников.
Дежурный чиновник важно удалился. И тогда портьера раздвинулась, на цыпочках вышла Наталия в длинном зелёном бурнусе:
— Тс… Я так и знала, что вы здесь.
— Наталия! Как вы сюда попали?
— Я сидела на крыше.
— На какой крыше? Что вы говорите?
— На крыше дома, рядом с австрийским посольством. Я стерегла коня.
— Какого коня?
— Что с вами? Вы уже забыли моего коня? Гордый! Рысак!
— Да, да! Вы что же, застрелить его хотите с соседней крыши?
— Нет. Я его выкраду.
— Вы? Вы же царского рода, Наталия! Когда в Сербии услышат, что вы украли коня…
— Обо мне будут песни петь! Вы не знаете сербов. Это — рыцари. Там никто не допустит и мысли, чтоб великий сербский конь попал в руки австрийцам. Я его выкраду, и мы ускачем с вами в Сербию!
— Где вы учились, Наталия?
— Сначала я училась в нашей высшей школе, а затем в Афинах, в университете,
— Вам преподавали географию?
— Да. Европа состоит из… — зачастила Наталия.
— Подождите, подождите. Но вам преподавали, что Германия густонаселённая страна и по ней не может незаметно скакать всадник, у которого вдобавок за плечами сидит молодая девушка в седле? Нас арестуют на второй версте.
— Никто не арестует! Мой конь скачет так быстро, что его не заметит ни один полицейский. Всё равно вам нужно отсюда уезжать. А нет другого такого коня, Скачите один. Я поеду за вами в коляске. Я богатая и найду коляску, паспорт, спутников. Я всё могу!
— Но почему мне надо скакать на вашем сказочном коне?
— Мы сейчас отсюда уйдём. Вас будут отговаривать от дуэли с графом Гербертом! Или немцы убьют вас, если вы не откажетесь драться с ним.
— Ах, да! Дуэль! Я и забыл про неё. Ведь я действительно послал вызов графу Герберту.
— Послали. И вы убьете его?
— Пусть уж лучше я его убью, чем он меня.
Наталия внезапно обняла его и припала к губам Ахончева:
— Вот вам награда.
— Что вы сделали?
— Я вас поцеловала. Теперь вы мой жених, — сказала она торжественно.
— Я вам говорил: у меня есть невеста.
— Теперь я имею право её убить. Пусть она не отнимает моего жениха, который бьётся за меня. Ведь я вам нравлюсь? Разве я плоха?
— Вы не плохи. Но, по нашим понятиям, невеста, которая лазает по крышам и крадёт коней…
— Я никогда не лазила по крышам и никогда не крала коней. Это из-за любви к вам. За это меня надо уважать. И неужели у русских такие глупые понятия о девушках и их подвигах?
— Вы удивительно убедительно говорите. И знаете… У вас есть что-то такое в глазах… Но у меня невеста! Что я ей скажу?
— Вы любите другую. Она утопится или уйдёт в монастырь. А если вы мне скажете, что любите её, то я утоплюсь или уйду в монастырь.
— Нина Юлиановна не утопится и не уйдёт в монастырь, но мне чертовски стыдно.
— Идёмте. А то меня поймают. Там шныряют полицейские. Они видели, как я ползла по коридору. Один меня хотел схватить, но я его ударила тупым концом кинжала.
— Дорогая! Вы меня любите?
— Да.
— Дорогая. Дайте слово, что отныне вы никого не будете тыкать тупым концом кинжала, бить поленом или гирей по голове, и тому подобное.
— Даю. Вы мой повелитель. Но вы меня любите?
— Видите ли…
— Я убью себя, если вы скажете, что любите другую!
Она протянула Ахончеву кинжал:
— Говорите.
— Фу-у… Да. Я вас люблю, — выдохнул Ахончев.
Наталия поцеловала его и быстро добавила:
— Больше я вас до свадьбы целовать не буду, Это неприлично. Идёмте. Вам надо скакать.
— Куда скакать?
— Иначе вас здесь убьют.
— Как меня могут убить, когда сюда сейчас придут мой брат и жена моего отца. Все по делу о наследстве.
— Не верьте немцам. Они хитрые. Они — подлецы. Идёмте.
— Дорогая, я не могу бежать. Здесь мой брат, мачеха… их могут убить, я их должен защищать, не правда ли? Я должен остаться.
— Да, вы правы. Вы должны остаться. Но вот вам на всякий случай кинжал.
