— Я убежден, князь…
— Что эта карта удовлетворит обе стороны? Бесспорно. Вам кофе или чаю, сэр? Простите, поздно вспомнил, заболтался. Лаврентий, Лаврентий! Куда он пропал?
— Не трудитесь, ваша светлость.
— Ужасный слуга, но я привык к нему. Лаврентий, Лаврентий! Простите, дорогой сэр, я покину вас на минутку.
— Но у меня нет желания…
— Таков уж у русских обычай, дорогой сэр, гость не уходит без чая. Лаврентий, Лаврентий! Куда он запропал? — По-старчески, еле волоча ноги, Горчаков ушёл.
Биконсфильд остался один. Он сидел у стола. Взор его долго блуждал в разных направлениях, но остановился на карте. Биконсфильд отвернулся. «Нет! Он признаёт меня как самого искреннего писателя Англии, и я не должен обманывать этого доверчивого старика. Я не буду смотреть в карту, хотя…»
Лорд отошёл от стола. С противоположной стороны неслышно раскрылась тяжёлая портьера, и показалось лицо Горчакова. Он наблюдал за Биконсфильдом, разглядывавшим корешки книг.
«Но, с другой стороны, интересы Англии», — рассуждал дипломат. Размышляя, Биконсфильд медленно подошёл к столу и медленно наклонился к карте, заложив руки за спину. Постепенно руки его выползли из задних карманов, фалды опали. Опять показалось лицо Горчакова в складке портьеры.
«Нет, он уважает Англию и доверяет мне как англичанину!» — убеждал себя Биконсфильд и, чтобы преодолеть искушение, вернулся к книжному шкафу. Лицо Горчакова быстро скрылось за портьерой. Между тем Биконсфильд опять повернулся к столу, и сразу же появилось лицо Горчакова. Биконсфильд наклонился над столом, протянул руку, но рука дрогнула… и он отдернул её. «Нет! Если Россия столь могущественна, что бросает небрежно такие карты, лучше их не трогать!..»
Раздались кашель и заглушенный портьерами голос Горчакова. Затем, бормоча, появился он сам:
— Ему, видите ли, сэр, чай все казался жидким. — Кивнул на слугу, несшего следом поднос с принадлежностями чаепития. — Он его делал крепче, он утверждает, что англичане пьют необыкновенно крепкий чай. Ах, эта дипломатическая работа! Даже слуги и те должны обладать дипломатическим нюхом. Если б меня попросили написать воспоминания, я бы написал три тома и озаглавил их «Радости и горести дипломатической карьеры». Радость бы упоминалась только в заглавии, а горести занимали все остальные страницы.
— Многие люди умеют прекрасно говорить, ваша светлость, но редко кто, кроме вас, умеет сказать то, что нужно, — сделал комплимент Биконсфильд. Судя по вашему красноречию, князь, чувствую, что ваше здоровье улучшилось и мы встретимся на конгрессе.
— Непременно, дорогой сэр. До свидания, до свидания. Спасибо за милые цветы и крайне поучительную беседу, а что касается доказательств обнаруженного нами международного преступления Бисмарка, я не замедлю их представить.
— Не провожайте меня, князь, не провожайте.
Горчаков рассуждал вслух:
— Но каким же образом, хотел бы я знать, добудем мы текст переговоров? Вот несчастье! — И обратился к вошедшим Развозовской и Ахончевой: — Вы слышали, что сказал Биконсфильд? Вот прекрасные мысли молодости!
— Александр Михайлович, он совершенно не сказал ни слова о молодости! удивилась Развозовская,
— Я тоже не слышала, Александр Михайлович, — подтвердила Ахончева.
— Тогда он это подумал, — возразил Горчаков. — Он очень умный человек. Он так подумал, и я так думаю. Мне жаль вашей молодости, Нина Юлиановна, и вашей также, Иринушка. Вы ощутили в себе трепет счастья, огонь нарождающейся любви, и поэтому жертвы, которые вы должны принести, чтобы достать известный документ, чересчур огромны и неприемлемы! Да-с, неприемлемы. Я даю вам другое поручение.
Обе запротестовали враз:
— Это невозможно! Мы не желаем!..
— В моем деле я приказываю вам желать то, что я желаю. — Развозовская и Ахончева смолкли. — А как быть иначе, сударыни? — посетовал Горчаков. — Кубок жизни был бы сладок до приторности, не падай в него несколько горьких слёз. Что же касается известного документа, то я решил добыть его сам.
Кабинет статс-секретаря имперской канцелярии представлял собой нечто поразительно огромное. Обширный стол тянулся от стены к стене, и за него могла бы сесть целая рота солдат, чтобы обдумывать и исполнять письменные распоряжения, если бы, конечно, солдаты писали и накладывали резолюции, а не кололи штыками замешкавшегося противника.
Под стать столу были и громадные часы. Право, отсчитывать минуты было им как-то непристойно — таким стрелкам, такому циферблату и столь широко машущему маятнику впору считать столетия. Дополнял общий вид портрет короля Вильгельма.
Дверь в приёмную была распахнута, а в соседнюю комнату, против того, закрыта. Вошёл лакей, зажёг лампу и вышел бесшумно.
Радовиц, германский министр, резидент в Афинах, секретарь Берлинского конгресса, смотрел корректуру и размышлял: «Не знаю: унижает его такая острота или возвеличивает? Печатать или не печатать?» И прочитал вслух: «В обществе рассуждали о том, как теплее носить меха — шерстью внутрь или наружу». Горчаков сказал: «Если б шерстью внутрь было теплее, то медведи и волки давно бы так и носили».
Из соседней комнаты вбежал дежурный офицер:
— Князь Бисмарк!
Приближающийся топот, крик, брань были тому подтверждением. В кабинет ворвался Бисмарк. Он, как всегда, был в военной форме — чёрный кирасирский мундир с жёлтыми кантами, эполеты и золоченая каска, сдвинутая на затылок. В кулаках он комкал газеты, багровое лицо, с усами, нависающими на подбородок, и бровями, нависающими на глаза, дёргалось. Бисмарк бросил газеты на стол:
— Где статс-секретарь?
— Ушёл обедать, ваша светлость, — поспешно отрапортовал Радовиц.
— Молчать! — выкрикнул Бисмарк. — А вы что здесь делаете, чёрт вас возьми! Вы дурак, а не секретарь конгресса. Благодаря вам напечатано интервью этой дохлой лисы Горчакова. И с кем интервью? С красноштанниками. Я говорил вам, дьявол вас побери, что он хлопочет о франко-русском союзе. Читайте, читайте! — Он схватил газету и сам же прочёл громко:- «Интервью канцлера Горчакова сотруднику французской газеты. Вопрос: что означает разбитая на банкете в Сан-Стефано генералом Скобелевым рюмка и его возглас: „Да здравствует Франция!“? Ответ: разбитая рюмка не всегда означает разбитую репутацию!» — Газета полетела на пол, её в руках сменила другая. — И вот французы обрадовались. Читайте: «Гамбетта разбил бокал бордо в честь Скобелева!» Что это такое?
— По-видимому, ваша светлость, Горчаков при помощи Франции хочет укрепиться на Балканах.
— Всё, что может обеспечить интересы России на Балканах, никогда не будет допущено Германией!
— А что допустит Германия, русские всегда будут считать недостаточным для обеспечения славянских интересов, ваша светлость.
— Русские, если б не Горчаков, сами по себе ничто. Император Александр — мой друг и племянник нашего императора Вильгельма. Но Горчаков скотина!.. Хо-о! Он ухитряется держаться одновременно и за императора Александра, и за либералов, и за Каткова, и даже за славянофилов. А его самого толкают французы и французские деньги! О проклятые красноштанники! Я вас излечу от высокомерия и властолюбия. Я вас посажу, как в 1871 году, на половинный рацион пищи. Вы у меня поголодаете, и это на вас подействует.
— Голод с приличными промежутками — это все равно что умное телесное наказание, ваша светлость. Если наказывают много, без перерывов, то это терпимо. Но если прекратить наказание и через несколько минут возобновить его, то это невыносимо, человек соглашается на всё.
— Вот именно. Я знаю это, Радовиц, из моей практики при уголовном суде. Когда существовали ещё телесные наказания. В нашем суде был некто Ступфени, обязательный исполнитель экзекуции порки. Так у него обыкновенно последние три удара отпускались с удвоенной силой…
— Ха-ха-ха! Чтоб подольше помнили? Вот это и нужно французам, они об этом и мечтают, ваша светлость.
— И канцлера Горчакова надо выпороть! Сегодня же, сейчас же, — и спохватился, — но так, чтобы не было «казус белль», то есть повода к войне. Я знаю, молодая Германия, и вы в том числе, Радовиц, желаете войны с Россией. Опасайтесь! Воюйте! Но чужими руками. На Россию надо пустить Англию, Турцию, Австрию, наконец, пусть они её расшатают, и тогда только немец повалит её! Не ранее, не ранее. Мне известна сила России, я её видел… А князя Горчакова надо убрать.
— Мы уже начали, ваша светлость.
— Каким образом?
— Согласно вашей мысли мы его ударим сначала в самое его любимое место — в остроумие. Мы собираем все анекдоты и остроты о нём. Вот они. Прошу вас ознакомиться, ваша светлость.
— Хорошо. Потом… Но в общем согласен. Издать на французском, английском, русском языках, к его дню рождения, к восьмидесятилетию! Ха-ха-ха! Пусть посмеются. Русские любят чёрный цвет с золотом. Напечатать в чёрной обложке с золотым заглавием.
