Так существовала семья. Старенькая тетя Надя с утра до ночи ходила открывать и закрывать двери, варила борщ и громко вздыхала, видя, как все торопятся поскорее уйти, убежать по нескончаемым делам, подгоняемые невидимой силой - собственным беспокойством.
Тетя Надя была очень маленького роста и толстая, с пышными, непоседевшими волосами, розовощекая, с крошечными руками и ногами. Она любила наряжаться, печь пироги, читать книги, лечиться и лечить других. Из одежды она любила блузы с длинными рукавами, перламутровыми пуговицами и черными бантиками, вязанные крючком кофты и фетровые береты. Любила сладкие пироги, книги про любовь и лекарства без разбору: и порошки, и пилюли, и микстуры. Тетя Надя пела цыганские романсы, норовила сбежать в кино или в скверик, посидеть на скамеечке, отдохнуть от домашней каторги, как она говорила.
Жизнь семьи, с точки зрения тети Нади, шла неладно. Верой Алексеевной тетя была давно недовольна. Как Вера Алексеевна курила, как нервно и быстро разговаривала, и любила говорить неприятные вещи, как надрывно работала - все это тете не нравилось. Выглядела Вера Алексеевна ужасно, у тети кожа на лице была лучше и морщин было меньше. Лена была слишком насмешлива и плохо - неправильно - воспитывала своего ребенка, то есть никак его не воспитывала. За Алексея тете Наде было обидно. В войну, когда она жила вместе с ним на заводе, Алешенька был главным инженером, у него было положение, а после войны - ничего. Потом Алешеньку назначили директором; немного времени прошло - бац! - его сняли, обидели несправедливо. Давно пора ему жениться.
7
И вдруг Алексей сказал: "Завтра к нам придет Тася".
Хотел сказать "моя девушка" - это звучало слишком современно. "Моя невеста" - слишком старомодно. "Моя будущая жена" было бы правильно, но Алексей не сказал этого.
"Может быть, опять ненастоящая", - подумала тетя Надя.
Когда на следующий день раздался звонок и тетя Надя открыла дверь и увидела Тасю, невысокую, нахмуренную, беленькую девушку, она сразу поняла, что - настоящая.
И начала волноваться. За Тасей стоял Алексей и улыбался тетке. Толстенькая старушка церемонно пригласила гостью войти.
Тася была особенно гладко причесана, волосы лежали как золотой шлем, у нее были подмазаны губы, на пальце - кольцо с лиловым камнем, которого Алексей раньше не видел. Она держалась прямо и протопала в комнату на негнущихся ногах, с лицом испуганным и высокомерным.
В столовой, склонившись над журналом "Хирургия", уже сидела Лена в новом зеленом платье, в котором она выглядела еще толще, чем обычно. У Лены в глазах светилось любопытство, а улыбка была неестественная. Она с разбегу стала что-то рассказывать о сыне, заполняя громким голосом все паузы, которые могли возникнуть.
Тася вежливо поддержала разговор и что-то рассказала о своих двоюродных племянниках.
"Их надо выручать", - решил Алексей и спросил:
- Что новенького у Склифосовского?..
Лена все так же возбужденно и неинтересно описала свою последнюю операцию. Тася задала несколько медицинских вопросов. Алексей рассказал глупейший анекдот и пошел за матерью в надежде, что она поможет.
Вера Алексеевна сидела у себя в комнате и зашивала чулок.
Алексей спросил:
- Мама, ну что же ты?
Вера Алексеевна в ответ крикнула:
- Не могу же я выходить в рваном чулке!
"Наша семейка со странностями", - подумал Алексей.
Правильнее всего было бы сейчас выпить водки. Но водки не нашлось, тетя Надя купила только сладкого вина.
"Та-ак, - сказал себе Алексей, - еще лучше".
Вера Алексеевна вышла с папиросой и стала говорить о том, что не понимает "веяний времени". Это была ее худшая тема.
- Очевидно, мы стали стары, пора на свалку...
- Мама! - взмолилась Лена.
- А какие такие особенные веяния? - спросил Алексей.
- Мещанства много развелось. Мы когда-то плевали на удобства, ели картошку с селедкой, носили баретки и были счастливы.
Тася молчала. Она, конечно, не ожидала такого приема, да и Алексей никак не предполагал, что так получится.
Лена сказала примиряюще:
- Мамочка, времена меняются...
- Я и говорю, что меняются. Только не затыкайте мне глотку.
- Выйди, - шепнула Лена Алексею, - и позови маму в другую комнату. Я с ней поговорю.
- Не надо, - ответил Алексей, - ничего, образуется.
Но ничего не образовалось. Только под конец приехал с дачи Кондратий Ильич, ничего особенного не заметил, сразу стал улыбаться Тасе, рассказал про свою грядку с салатом и как надо ухаживать за помидорами.
- Ничего, - шепнула расстроенная Лена брату, когда он поднялся, чтобы идти провожать Тасю, - в следующий раз будет лучше.
- Если она согласится прийти в следующий раз, - сердито ответил Алексей.
Потом все были расстроены. Больше всех Вера Алексеевна.
- Окаянство! - говорила она. - Это меня ревность обуяла. Вдруг стало жалко сына чужой женщине отдавать.
Алексей возмущался:
- Я знаю, что наша семейка со странностями, но это переходит границы.
- Ужасно! - каялась Вера Алексеевна. - Разве я не понимаю?
На следующий день Алексей опять пригласил Тасю, надеясь, что она согласится. Она согласилась.
Вера Алексеевна всячески старалась сгладить неприятное впечатление от первой встречи, никого и ничего не ругала и называла Тасю деточкой. Тася держалась просто и весело, как всегда, и Алексей видел, что она всем нравится. Недоразумение было забыто, и все дорогие Алексею люди сидели вместе в полном согласии и, наверное, удивлялись самим себе. Алексей курил, улыбался, а когда вставал за чем-нибудь, начинал громко напевать: "В каждой строчке только точки, - догадайся, мол, сама... И кто его знает, чего он моргает..." Было известно, что если он поет "В каждой строчке только точки..." - значит, у него очень хорошее настроение.
Вера Алексеевна, узнав от сына о смелом поступке Таси на заводе, захотела обязательно показать ее своим друзьям.
У Веры Алексеевны были старые друзья, связанные с нею еще по работе в трудовых колониях и в Наркомпросе. Всю жизнь Вера Алексеевна требовала от детей и от мужа особенного уважения к ним.
Дети и муж любили старых маминых друзей, но старались держаться от них подальше. Тем более что они были порядочные крикуны - старенький дядя Ефим, который никому не был дядей, и тетя Клава, которая тоже никому не была тетей, и Маруся и Горик, которых все так и называли Марусей и Гориком, хотя они были седовласые тучные люди.
Тетя Надя дала им всем меткое прозвище "скандалисты". Они на самом деле были скандалистами и, собираясь все вместе, страшно ругались и шумели. Если в одной комнате сидели "скандалисты", а в другой - первокурсники медицинского института или нефтяники средних лет, то молодым не перекричать было старых. "Скандалисты" кричали по любому поводу и всех критиковали. В свое время "скандалисты" стыдили детей за плохие отметки, за плохую общественную работу. Они отличались большой требовательностью к людям и снисходительностью к самим себе.
"Скандалисты" вмешивались во все дела, вплоть до интимных. Если Вера Алексеевна не могла справиться с дочерью или сыном, она призывала "скандалистов". Те обожали налаживать порядок в семейной жизни Изотовых и вообще друг у друга.
Алексей спрашивал Лену: "Слушай, ты не знаешь, сегодня мамины скандалисты придут?" - и, если ответ был положительный, Алексей смывался. А "скандалистов" тянуло к молодым. Они любили приходить и садиться и подробно расспрашивать о комсомольских делах, любили обсуждать статьи "Литературной газеты" или "Комсомольской правды", хохотать, ругаться и спорить. Спорщики они были страшные, могли переспорить кого угодно. Как ни уговаривал деликатный Кондратий Ильич "скандалистов" сидеть спокойно и не мешать молодежи, у которой свои дела, удержать их было невозможно. Дядя Ефим, худой, высокий, с висячими желтыми усами, и тетя Клава, и толстый Горик с толстой Марусей, и сама Вера Алексеевна, попыхивая папиросой, звали к себе Лену с подругами и товарищами, чтобы спросить, "как жизнь", или, вернее, "как житуха". Они сохраняли лексикон двадцатых годов, говорили "братва", "питерцы" вместо "ленинградцы" и употребляли жаргонные словечки, которым выучились когда-то у своих воспитанников. Они начинали с вопроса, "как жизнь", а кончить могли самым неожиданным - например, коллективным письмом в редакцию "Литературной газеты", копия в Союз писателей. Или криками и обвинениями бог знает в чем сидящих перед ними мирных молодых людей. Ведь они были "скандалисты" и без сражений не могли жить.
"Скандалисты", уже пенсионеры, были неистовыми борцами за справедливость и, между прочим, очень любили писать. Писать, коллективно и индивидуально, письма в редакцию, воспоминания, статьи, критические работы и даже рассказы и повести. Дядя Ефим писал стихи, а тетя Клава статьи и воспоминания. Маруся ничего не писала, она была неособенно грамотная, а Горик писал тоже воспоминания. Все эти авторы успели свыкнуться с мыслью, что их не печатают, кроме дяди Ефима, который находился в таинственных отношениях со всеми редакциями и намекал подругам Лены, чтобы они ждали.
