Долго они тогда ходили по городу. "Я тебе сейчас Москву покажу, - сказал Валерий, - мимо тысячу раз ходишь, а не видишь." И правда, далеко не ходили, у дома Пашкова лестница, круглая, баллюстрадка-верандочка, Льву Ильичу и в голову никогда не приходило подняться, а там славная скамеечка - каменная, и как поднимешься - будто от всего отделился. Кремль - угловая башня, Троицкие ворота, Каменный мост, - а то, что мимо бежит, суетливо грохочет - не видишь, забываешь. А может настроение такое было, - но очень уж хорошо там стало Льву Ильичу. "Я знал, что тебе понравится, - Валерий говорит, - а парню моему уже не до этой милоты - ненависть клокочет, зацепиться ему не за что. А я за что цепляюсь, за колготки только? Ты думаешь, так у нас тогда все тихо и кончилось? Куда там. Меня мой Борька раз с ней увидел, шикарно ехали, черные машины - большой выезд одним словом. Что ж ты думаешь - узнал, или с Борькой кто ее знакомый был, но только они ее нашли, у Борьки с ней был современный разговор, ихний, нам не понять. Он и меня прирежет - ты погляди, погляди на него, я и не думал, что такие евреи бывают, а сколько там у него еврейской крови - четвертушка!.."
Они потом свернули за угол. "Возле самого Пентагона, не доходя, - торопил Валерий, - фонтан знаешь? Да не знаешь ты, никто не знает, за решеткой, вот здесь где-то, перед библиотекой..." И верно, фонтан за чугунной решеткой, как на картине старого мастера, порос какой-то свежей жимолостью, вода тихо сочится, журчит. "Ты послушай, послушай!.. И еще одно место, если не сломали, прямо против самого Пентагона - Мастер там жил со своей Маргаритой..." Они прошли через стройку, через что-то перелезли, вдоль заборчика, толкнули калиточку - тихий такой зеленый дворик, дома двухэтажные покоем, скамейка под деревом... "Ее, что ль, сюда водил?" - спросил Лев Ильич. "Да я их всех сюда вожу - у меня маршрут один, и все остальное одно и то же. Мне товарищ показал, тот, правда, не для этого только собирал коллекцию. Такой был московский человек - не нам чета, он тут все печенками чувствовал, тоже, между прочим, уехал - попробуй объясни! Теперь на земле Обетованной, а уж такой здешний человек, я и представить города без него не могу, все кажется, вот-вот из-за угла вывернется - маленький, чернявый - цыганенок, да ты видел его у меня, Сережа... Уж как он всю эту Москву собирал, когда чего ломали, это для него было - как руку ему режут, хоть и пошучивал все, - как он там по чужим закоулкам шастает? Или получше нашел?.."
- Помню, - сказал Лев Ильич, - у меня память дурная, я даже все, что ты мне тогда говорил, помню - и про Сережу не забыл. Это навсегда. То есть, ты, вот, все равно останешься со мной.
Валерий поднял голову, в глазах стояли слезы.
- Простите меня, выпил видно лишнего...
- А по мне, ты тут единственный нормальный человек, то есть, ведешь себя естественно, - Лев Ильич глянул на Любу, очень уж она на него требовательно смотрела. - Мы вот с тобой и видимся последнее время редко, и разговариваем мало, но это не важно, мне всегда кажется, ты мне все когда-то сказал, а я, как мог, ответил, то есть, самое важное, что определяет нашу с тобой неразрывную связь. Это, знаешь, как в письмах - почему еще чужие письма нельзя читать, там ничего не поймешь, у каждого существует своя нота, на которой люди меж собой объясняются. Слова, сюжет некий, складывающийся из их отношений, это все одна внешность, а главное другое, как ты на меня когда-то посмотрел, может, пустяк, а я запомнил и другой раз на твой взгляд ответил - только ты и поймешь. Так вот, эта связь, разве она имеет отношение к географии, подумаешь, дела - одна граница, другая, третья, речки какие-то - Дунай там или еще что, море-окиян - лужа. Ты подумай про меня, а я тотчас услышу, а ты ж не можешь не подумать?..
- Чего там думать... - еще один подошел, водку налил в большой фужер, кусок колбасы намазал маслом, рука у него была тяжелая с перстнем на толстом пальце, где-то и его видел Лев Ильич, не мог вспомнить, здоровенный такой малый. В американских джинсах, лицо красное, потное - пьяный, а так, видать, красавец - чернокудрый, с бараньими глазами, Лев Ильич когда еще пробирался коридором, обратил на него внимание - какую-то он даму в длинных серьгах прижал в углу, вольно так, чуть ли не руками с ней объяснялся, - Нам не думать - ехать надо, пожили, говнеца похлебали, кому сладко, пусть дальше хлебают, да в Магадан сплавают за своими облаками, как в твоей песне, Валерий, в которой Галич перед отъездом расплакался. Там им кино покажут, и не коньяк с цыпленочком табака - кошек скоро начнут жрать, юшкой собственной закусывать. Туда и дорога.
Лев Ильич крепко держал за руку Валерия.
- Ты пойми меня, - заторопился он, ему свою мысль договорить было дорого. "Совсем, совсем ведь не увидимся больше!" - билось в нем, - эти расстояния чепуха, не потому, что аэропланы летают - сел и через три часа в Париже, как в Калугу съездить, - может и будет так, да не в нашей уже жизни, я про другую связь, ей и название простое, - он опять взглянул на Любу: "Какие у нее красивые глаза, - подумалось ему, - когда добрые и свои. Батюшки, спохватился он, да она совсем пьяная..." Но тут уж ему не до того стало. - Это любовь, Валерий, - сказал он, - ей и писем не нужно, слов, обязательных встреч - ты же вспомнишь про меня, как ты про это позабудешь!..
Лев Ильич вдруг смутился и замолчал. А ведь неправду я говорю, подумал он, не случайно все - и то, что видеться мы почти совсем перестали, и что я только что плакал в церкви, а он всю эту ораву собрал. Но что-то все-таки есть, вот и он заплакал, как вспомнил Галича, и про свою скамейку - пусть там с бабами начинались у них сюжеты, что я ему за судья? Или есть все-таки разница между им, сразу же для дела приспособившим те московские закоулки, и тем его Сережей, собиравшим их неизвестно для чего? Может у меня с Сережей любовь, хоть я его и не знаю, а не с моим многолетним приятелем?
- Значит, мало того, что бежите, шкуру спасаете, еще наплевать хотите на все, что здесь оставляете: и на могилы родителей, - небось здесь закопали, и на землю, что вас вскормила, читать-писать выучила, и на книжки - вас же пытались людьми сделать, а то бы до сих пор все по деревьям лазили, на хвостах раскачивались, а уж на всех оставшихся, которым, как изволили выразиться, в Магадан плыть, - про них что уж и говорить, - так, что ли?
Это Костя сказал, Лев Ильич сразу узнал его голос, запомнил с поезда, такая в нем звенела внутренняя энергия, раскручивалась. Он по-прежнему сидел рядом с Любой, бледный, руки на столе сжаты в кулаки.
Тот с кольцом длинно так на него посмотрел, поболтал водкой в фужере, выплеснул в рот, кусок колбасы с маслом туда же кинул, прожевал и старательно вытер рот рукой.
- Вон кто оказывается у тебя сидит, Валерий, это тебе напоследок полезно поглядеть-запомнить, а то, вон, твой дружок что-то все тебе лопочет про память, которая поверх границ оказывается летает. Не забудь. А пока даю справочку. Первое. По деревьям это вы лазили, когда мы уже Библию записали и Храм построили. Это раз. Про ваши книжки я еще в детстве позабыл - дешевое слюнтяйство, лживое. Могилу моего отца мы еще вас заставим разыскать - носом будете пахать землю - отсюда до Тихого океана, пока не найдете. А мать я сам сжег, не в землю ж эту поганую опускать, и пепел ее перед отъездом выковыряю вам не оставлю. А на вас, тут оставшихся, кто все это глотает, трусливо, рабски оправдывают свою жизнь - ничтожную или драгоценную, это уж как угодно! - на вас я и плевать не стану, слюну пожалею. Ишь ты, про отцовские могилы вспомнил! Надо ж - страна, единственная, между прочим, где на кладбищах устраивают стадионы, где каждого десятого дали зарезать среди бела дня, а они - все в барабаны от восторга стучали, а по ночам от страха тряслись, радовались, что не к нему, а к соседу протопали!...
Вот оно, думал Лев Ильич, что ему ответишь, ведь не услышит, не поймет, да и нужно ли говорить? Тогда, значит, две правды существует, или сколько людей столько и правды?..
- Но как же все-таки так, - сказал он, ему вдруг жалко стало этого парня, будто он горбатый калека, - как же так, вы и верно, прожили здесь всю жизнь, откуда такая злоба? Ну, понимаю, понимаю, - заспешил он, - отец, еще что-то, не забудешь, но неужто ничего хорошего у вас не было, что памятью увезете, что оставите, о чем там, когда не достанешь - далеко, заплачете?
- Как же оставлю, - усмехнулся тот. - Эх! Сколько мы тут семечек набросали - поглядите какие девочки набежали вашего друга проводить - небось запомните! А еще какие всходы будут от той сладкой памяти, пока всю эту рабскую трусливую кровь не перебьет... - он налил себе еще водки.
- Ну да, - сказал Лев Ильич, - когда так - разъезжаться нужно, тут не дотолкуешься.
- Вот мы и объяснились - вам направо, а нам - налево, так что ли, Валерий? Давай-ка выпьем лучше, чтоб летелось, да с глаз долой - из сердца вон. Запомнилась премудрость - здешняя, посконная.
- С глаз долой - это хорошо, - сказал Костя, спокойный, холодный стал у него голос, - нагляделись на всю эту животную мерзость, а вот из души не следовало бы выпускать, это большая наука понять, как человек сначала слез с дерева, а потом носом в навоз уперся, захрюкал от удовольствия, что джинсы натянул, думает, от этого человеком стал. Нет, не стал! Потерял облик человеческий. Обезьяна по мне лучше, она по деревьям прыгает, едва ли сук, на котором ночью сидит, станет ломать, да и ту, кто ее вскормил, за грудь не укусит. Чего вы от него хотите, - повернулся он ко Льву Ильичу, краска на щеках появилась, - когда тут не чувства - одни эмоции, да и то простейшие, две-три элементарных, вон и ученая собака с родословной в три листа ногу поднимает, не стесняется... Здесь другое - как это могло случиться? - да не про то, что уезжают - скатертью дорога, баба с возу - кобыле легче, и так ведь говорят, коли посконное вспоминать... Откуда, как вы сказали, эта злоба, отсутствие всякого желания понять, не только к себе - к другому хоть когда-то прислушаться? Ишь, про свои страдания вспомнил, - что ж меряться будем, у кого больше?
