рук…
― Песня прекрасная, публика в восхищении. И что, и что, ты поешь, и?
– Я пою:
И я стану сверхновой суперзвездой,
Много денег, машина, все дела…
И финальные строки:
Напишу-ка я песню о любви,
Только что-то струна порвалась,
Да сломалось перо, ты прости,
Может, в следующий раз,
А сейчас пора спать…
― Гробовая тишина, трехсекундная пауза и… оглушительные овации! Зал на ногах, члены жюри тоже, и что, и что ты, и?
– Я благодарю, конечно, мне приятно, но я прошу минуточку внимания. Я призываю к вниманию! Гомон ужасный. «Пожалуйста! – прошу я, – пожалуйста, мне важно сказать!..» Зал успокаивается. «Я хотел сказать, что я люблю вот эту девушку, – указываю я на тебя. – И что эту песню я посвящаю ей».
– И, может, ты еще говоришь, что я твоя муза?
– Да, я говорю, что ты моя муза, и что без тебя я не написал бы ни одной из своих песен.
– И что, и ты спускаешься ко мне и камеры направлены на нас?
– И нас показывают по телевизору.
– И что, и что ты?..
– И я беру тебя за руку, – говорю я и беру Настю за руку на самом деле. Она сидит напротив, на кровати, вдохновленная, одухотворенная, нетрезвая.
– И что, и что ты? – продолжает спрашивать она.
– Говорю вновь, что люблю тебя.
– На всю страну, в прямом эфире? А я, а что я?
– А что ты?
Глаза у Насти на мокром месте. Она улыбается мне, так мило. Ее лицо так близко. Она целует меня…
Все следующее субботнее утро и день я провел как на крыльях, проявлял деятельность бурную и чрезвычайную. Во мне зародилась дерзкая и невозможная мысль, которая, впрочем, на первых парах мне вовсе не казалась безнадежной. Я, быть может, единственный раз в своей жизни вознамерился производство своей фантазии переместить в область настоящего, или, выражаясь буквально, приземлить свои грезы. Для осуществления сего практического плана накануне высланные родителями деньги были мной потрачены на гитару. Сдача сессии, следственно, была перенесена немножечко на потом. Образовавшуюся же финансовую брешь была вызвана покрыть подработка. На все про все ушло порядка восьми часов. В результате я заработал, почти что, двести гривен и, почти что, грыжу, что было эквивалентно, почти что, половине одного зачета. Но зато у меня уже была гитара, и я располагал, почти что, двумя часами времени, чтобы, овладеть купленным инструментом в совершенстве, для того, чтобы по-настоящему поразить Настю, которую я ждал у себя, как свою девушку, к шести часам пополудни, по вчерашней нашей с ней договоренности.
Меня ждало разочарование. Гитара никак не хотела настроиться. В то, что у меня отсутствует музыкальный слух, я верить наотрез отказался; я рассудил, что нужна сноровка. Два часа прошли незаметно и болезненно – звук выходил не тот: не тот, как у Васильева, у Федорова. Я закусал губы до крови. Благо, Насти всё пока не было. Наконец, мне пришла замечательная мысль в голову, обратиться этажом ниже, к нашему общежитскому гитаристу, Павлову, за профессиональной консультацией и, в конце концов, помощью. Павлова я застал у себя, он как раз музыцировал, по обыкновению, пьяным. Гитара моя в минуту оказалась настроенной, я и заметить не успел, посредством, каких, собственно, приемов. Но это уже дела второстепенные, утешал себя я, затем не постоит, главное, что инструмент в готовности, что пособие для начинающего гитариста у меня в руках, что аккорды песни «Выхода нет» заблаговременно выписаны и припасены мною. Но за разочарованием следовало разочарование. Я не мог толком зажать нужные мне струны на грифе, до того было больно, к тому же аккорды попались какие-то корявые: пальцы не вывернешь. С правой рукой тоже было не все горазд, думал, порву струну. Хорошо хоть Настя задерживалась. Отложив неподатливый инструмент в сторону, я крепко задумался. А, в самом деле, хорошо ли что ее до сих пор нет, или плохо?
Мне было ясно еще со вчера, что Настя, если и была очарована, то только на миг и никак не мной. Благоприятствующая обстановка, удачное стечение обстоятельств, расслабляющее и все упрощающее действие джина, наконец, полет несбыточных мечтаний вокруг и около телевизора – все это вскружило Насте голову и повлекло к серии счастливых для меня случайностей. Она поцеловала меня. Она сказала, что будет моей девушкой. Она сказала, что хоть и не любит меня, в настоящем смысле этого слова, но чувствует, что способна полюбить; пока же, по ее словам, я ей был не совсем безынтересен.
«Не совсем безынтересен» – это не так уж и мало, – мыслил я теперь, – но что если и тем я не могу располагать с наступлением дня сегодняшнего? Что если с пробуждением к ней пришло и отрезвление. Ведь не мог же я в один раз и безвозвратно заразить ее, привить ей свою маниакальную наклонность фантазировать, во всякий час, без конца! Переход в царство фантазии должен происходить поэтапно, здесь должна выработаться привычка, как у меня, развиться фобия. По крайней мере, я со своей гитарой должен был с самого утра ей показаться на глаза, чтобы не дать опомниться». – Теперь уже я с ужасом смотрел на часы. 20:30. Насти все не было.
На следующее утро мы встретились с ней в университете, у входа в университет. Я с семи часов поджидал ее на крыльце, боялся пропустить, хоть и знал, что Бестужева имеет привычку всегда и всюду опаздывать. Всю ночь я провел без сна и пребывал в ужасном волнении.
– Настя! Настя! – воскликнул я, спускаясь ей навстречу. – Настя, привет! – Настя казалась смущенной и не сразу ответила на мое приветствие.
– Здравствуй, Настя, – почти умоляюще повторил я.
– Здравствуй, Миша, – наконец ответила Настя, опустив глаза долу. Можно было обо всем мне догадаться тогда и дальнейшим объяснением не изводить себя и ее, но я слишком много передумал этой ночью. Состояние мое было близко к безумию, я почти не владел собой.
Я начал с того, что извинил ее, за то, что мы вчера с ней не встретились, что она не пришла ко мне. Это не беда, говорил я, говорил, что не способен быть на нее в претензии, что я только очень ждал… Тут она хотела что-то произнести, но я не позволил, перебив ее словами:
– Настя, я все понимаю, и все знаю!
Она удивилась: «Откуда?»
– Я все знаю, – продолжал я, – вчера ты пообещала быть со мной… Но вчера ты пообещала не мне, не мне настоящему, а тому, тому мне, нами
