кто заходил туда, до конца дня пахли жареным луком. Думаю, поэтому Стюарт предложил заказать «всякое разное в формате тапас» и «посидеть на берегу». Я никогда раньше не слышал о тапас, но согласился с ним, делая вид, будто знаю, о чем он, – хотя ухмылка Эмбер красноречиво говорила, что я валюсь по всем фронтам. Когда мы добрались до пристани Принсес-Уорф, Стюарт выглядел не столько раздраженным, сколько не в своей тарелке. Сесть было негде, разве что примоститься на досках, и он ходил туда-сюда, стараясь не вляпаться в остатки чужого ланча, – так он старательно обошел огрызок яблока, а потом, подумав, поднял его за черенок и с отвращением бросил в урну. Что до Эмбер и меня, мы были молоды и нас не смущали эти недостатки жизни в обществе, поэтому мы плюхнулись на первое более или менее подходящее место. Мы были не одни. Офисные сотрудницы задрали юбки, желая получить больше солнца, белые воротнички закатали брючины, выставляя на обозрение волосатые ноги в не слишком эстетичных носках.
«Тапас» на деле значило, что мы поровну делили горячую картошку фри и фаршированные оливки. Также она получила жареный тофу, а мы с ним – фрикадельки и мидии на двоих. Стюарт то и дело присаживался на корточки возле нас, чтобы взять еду, а затем ел, прогуливаясь вдоль берега. Тем временем Эмбер, воспользовавшись моментом, легла на спину, тоже подтянув юбку. Она закрыла глаза от солнца и с настоящей страстью рассказывала о жеребятах – и коньки, и кобылки росли так странно. Сначала круп вытягивается выше, чем холка, говорила она, а спустя несколько недель холка уже выше крупа, и такие чудные качели продолжаются, пока лошадь не вырастает, все в ней становится сбалансированным и приобретает окончательную изящную форму. Эмбер говорила, а ее рука наклонялась то в одну сторону, то в другую, и я путешествовал взглядом по изгибу ее запястья, по расслабленной изящной руке, затем по голым ногам, гладким, как шелк. Будто мы вернулись туда, где остановились, когда были только вдвоем, а не я, она и он. Именно тогда я заметил, что Стюарт в итоге сел всего в нескольких метрах от лестницы, ведущей вниз, к плещущейся воде.
Думаю, к тому времени он все понял про мои чувства к Эмбер, понял, что происходило у меня в душе, поскольку после того, как я предложил ему жареные мидии, грубовато подкалывая: «Возьми, тебе будет полезно!», ответом мне был пристальный и проницательный взгляд его серо-голубых глаз. Вскоре Стюарт притворился, будто у него срочная работа, и хмуро уставился в документ, который вытащил из портфеля. Эмбер старалась втянуть его в наш разговор, но в ответ слышала лишь невнятное «м-м-м, хм-м». Надоедливая чайка не отступала, хотя он несколько раз пытался прогнать ее. Она, вероятно привлеченная флуоресцентной зеленью раковины, еще раз шагнула к нему. Тогда Стюарт внезапно швырнул мидию прямо в птицу и рявкнул:
– Да подавись! Она твоя! Раз уж тебе так приспичило! – На последних словах его голос задрожал.
Вспышка гнева ошеломила Эмбер, она села и повернулась к нему. Ее подбородок задрожал, когда она уперлась взглядом в его каменное лицо, впервые увидев более твердую, бескомпромиссную часть Стюарта, благодаря которой, несомненно, он был успешен в бизнесе и которую он обычно не показывал. Я чертовски хорошо знал, что слова Стюарта были обращены ко мне, и не мог поверить, насколько явно он атаковал меня. Ну, не совсем открыто, но все же было очевидно. Вероятно, и им обоим тоже, они отвернулись в разные стороны и долго смотрели на резвящуюся пенящуюся воду. Мои глаза метали молнии. Следующие несколько минут были по-настоящему тяжелыми. Остатки тапас, лежавшие без присмотра на досках, снова и снова подвергались нападкам галдящих чаек, но никому из нас не было до этого дела.
После того случая я некоторое время не встречал их и, честно говоря, сомневался, стоит ли вообще видеться с ними, так как меня уже подташнивало от роли третьего лишнего. Дни шли своей чередой, Эмбер не звонила, наверное, у нее были те же мысли. На этот раз она должна была позвонить сама, так как я не собирался звонить ей, хотя иногда не мог оторвать взгляда от бежевого телефона, точно такого же цвета, как чертов слуховой аппарат, и мечтал, чтобы он ожил. Меня оскорблял даже его безразличный гудок, когда я время от времени хватал трубку, проверяя, работает эта дурацкая штука или нет.
Почти месяц спустя я увидел, как что-то торчит из почтового ящика. Ни конверта, ни марки, ни других формальных отметок, как если бы это кинул почтальон, – просто лист, вырванный из блокнота со спиралью, на таких учителя запрещают сдавать домашнее задание из-за неаккуратного края. (Столько разговоров о том, что нельзя судить книгу по обложке, но сами они оценивают страницу по внешнему виду, а не по содержанию.) Я решил взглянуть, подумав, что это предназначено для Вики, – может, прислала одна из ее пустоголовых подружек с вороньим гнездом на голове, а может, воздыхатель. Адресатом текста, написанного мелким, робким, аккуратным почерком, к моему удивлению, оказался я. Записка от Эмбер. Я поставил себя на ее место и представил, что впервые вижу, где живет моя семья. Наша вилла в колониальном стиле была красивой, образец искусной работы и все такое, но, к сожалению, она сильно обветшала с 1902 года, давно став, что называется, шебби-шиком. К середине шестидесятых дом нуждался в том, что агентство недвижимости назвало бы «заботой и любовью», а затем состояние стен еще ухудшилось, и любой (кроме разве что риелтора) сказал бы, что вилла обшарпанна. Тогда она была разделена на две части, и каждая половинка дома сдавалась в аренду. Родители вкалывали, «надрывая задницы», как сказал бы папа, чтобы наша половина выглядела прилично, но иногда новые туфли или посещение дантиста оказывались нужнее, чем новый коврик и покраска.
А еще был мистер Питтс, арендатор «Другой Стороны», как окрестила ту часть дома мама. Сколько мы его знали, мистер Питтс хранил бесколесый каркас машины «Моррис Оксфорд», весь изъеденный ржавчиной, на нашей общей лужайке – вообще-то на своей половине, но это ничего не меняло. Это был реставрационный проект, но природа брала свое и постепенно превращала его в теплицу, заросшую бурьяном. Мистер Питтс также не собирался расставаться с небольшой грудой подержанных шин и имел наглость со всей серьезностью говорить маме в лицо, что это «ферма по выращиванию червей». В детстве я по правде подозревал, что иногда, когда его туалет засорялся, он посреди ночи использовал альтернативное сооружение, так как, честно говоря, скопление червей не могло быть источником того ужасного запаха! Внезапно весь мой район показался мне бедным сектором в «Монополии», где-то между первым большим вопросительным знаком со словом «Шанс» и лампочкой энергетической компании, которая никогда не приносила достаточных для спасения денег и почему-то казалась ослепительно ярким символом папы.
«Привет, Итан, я приходила, но дома никого не было. Можем встретиться в 7 часов в понедельник, 4 июня, в ManNan на Кей-роуд? С любовью, Эмбер». Она забыла написать номер дома, а Кей-роуд, несмотря на короткое название, была протяженной.
4 июня 1979 года
Был первый понедельник июня, день рождения королевы. Ну, официальный; настоящий, говорят, на самом деле в другой день. В Канаде день рождения королевы празднуют в конце мая, в Австралии – на неделю позже, чем у нас, и так далее по всему Содружеству. Она, как Безумный Шляпник, заставляет нас бесконечно отмечать все ее НЕ дни рождения. Эмбер ничего не праздновала, но это был хороший день – выходной для большинства людей. Я намеренно появился на Кей-роуд с опозданием, отыскал ManNan – стеклянные двери заклеены снимками фирменных корейских блюд – и вошел, задевая колокольчики чаймс. Меня встретили теплые ароматы имбиря, чеснока и креветок, тусклый свет и толпа посетителей. Потом я заметил Эмбер и Стюарта – они сидели за сдвинутыми столами. К моему разочарованию, там были посторонние.
Эмбер заметила меня, вскочила и, придерживаясь за стол для устойчивости, крикнула с неописуемой
