ушла заваривать себе чай. Мне не очень хотелось слышать, что она ему скажет. И дело было не в точности прогноза: промахивалась она редко.
Вернувшись в гостиную, я не смогла сдержать смеха при виде Шарля: такой он красный и серьезный сидел напротив тети. Я постепенно сместилась к дивану, уже волнуясь, хватит ли мне потом сил преодолеть четырнадцать ступенек, которые разделяли два наших этажа. Пока тетя сосредоточенно раскладывала карты, я корчила Шарлю рожицы, а он старался не смотреть, чтобы не рассмеяться.
– У вас с Фабьеной сейчас такое время – как идеальный день для рыбалки. Она будто рисует тебе картинку мечты: солнце, богатый улов, отличная погода.
Я широко улыбнулась Шарлю, не думая, что последует продолжение – тем более настолько мрачное.
– Но это мираж. В лодке течь, и воды набирается все больше.
И, прежде чем я успела попросить уточнений, она добавила:
– Если она так и будет грести, не обращая внимания на бреши, вы потонете.
Я вскочила, опрокинув чай себе на колени. Заговорила о том, что время уже позднее, а надо ведь завтра не проспать, если хотим увидеть рассвет на реке.
– Фабьена, я ведь не девочка, я видела рассветы…
– А здесь еще не видела.
По моему тону было ясно, что вечер окончен. Тетя безропотно собрала свои карты, и Шарль спросил ее, есть ли у нее все необходимое для первой ночи на новом месте. Она поблагодарила нас за прекрасный день, и мы поднялись к себе. Открыв дверь, мы увидели сидящего столбиком Ван Гога, который ждал нас, держа в пасти поводок. Я взглянула на стенные часы. Десять минут первого. Я натянула сапоги, надела пальто и шапочку – и тут Шарль заговорил.
– Фаб…
Я боролась с проклятым длиннющим шарфом, когда он добавил:
– Я умею плавать. Мне не страшно.
Я понимала, что, если вымолвлю хоть слово, за ним тотчас хлынет поток других. До сих пор мне удавалось сдержать кавалерию, которая грозила ринуться из груди. Я еще не осознала, что, заперев все чувства внутри, стала врагом самой себе. Кони, чуя принуждение, рвались на волю. Они бешено били копытами прямо в сердце – а я привычно затыкала пробитые ими дыры.
Я торопливо спустилась по лестнице, увлекая за собой Ван Гога – вероятно, немало удивленного, что хозяйка с таким энтузиазмом согласилась на позднюю прогулку. Я машинально повернула налево, следуя нашему ежеутреннему маршруту в девять километров. И побежала, пока не оказалась на пляже. Когда я остановилась, Ван Гог посмотрел на меня, склонив голову набок, как будто спрашивая, почему мы больше не бежим.
Бежать… Только это я и умела. Потому что убегают только трусы. А я и была трусихой. Такой, что робеет взглянуть в глаза своим чудовищам. И страшится выйти и сразиться с ними.
Я согнулась и уперлась руками в колени, пытаясь перевести дух, когда поводок вдруг начал дергаться. Ван Гог залаял, увидев кого-то вдали. К нам бежал Шарль. Я отпустила пса – пусть бежит ему навстречу, а сама села на песок и взяла в руки ракушку-мидию. Она была закрыта. Я где-то читала, что, если вареная мидия не раскрылась, это не значит, что она испорчена: у нее очень сильная мышца, вот створки и не могут разжаться. Я поднесла мидию к лицу и сказала:
– Тебя, наверное, кинь в кипяток – ты тоже не раскроешься. Мы с тобой не испорченные, мы просто очень мускулистые…
Я почувствовала, как две большие руки подхватывают меня под мышки и бережно поднимают.
– Лучше тебе сейчас в горячую ванну, а не сидеть у холодной реки…
Я повернулась к Шарлю и посмотрела ему в глаза.
– Моя тетя права. Если я ничего не предприму, мы утонем.
Впервые я увидел Фабьену у нее же дома. Я как раз курил на улице, за маяком. Мне тогда было слегка не по себе: я-то думал, все собрались, чтобы поддержать ее в последние дни.
Мне сказали, что она неизлечимо больна. Когда она на всех парах вылетела из маяка, то была похожа на дикого зверя, который мечется в поисках укрытия. Я подумал, что для умирающей в ней многовато энергии. Но это брат у меня врач, сам я в таких вещах ничего не смыслю. Мое дело – строить дома. Там-то она и призналась мне, что никакой у нее не рак, а депрессия. И что ее лучшая подруга и парень решили устроить ей на тридцатилетие праздник, поднять настроение. Матери и брату она соврала, потому что у них было полно предрассудков. Выдумала себе рак, просто чтобы от нее отвязались и дали время выздороветь. Знала, что рак они бы точно признали за серьезную болезнь.
Я помню, как смотрел на нее во время разговора и как подумал тогда, что в ней не было ничего от хрупкой женщины. Фабьена себя считала пожаром, но лично я видел фейерверк.
В тот вечер я открыл щиток и вырубил электричество, чтобы тьма положила конец вечеринке. Потом вернулся поглядеть, как Фабьена общается с гостями. Она была точно львица в клетке. Это надо было видеть: лицо, освещенное снизу – причем моим же телефоном. Всегда вспоминаю эту картину, когда хочу развеселиться. Ей хватило смелости объявить присутствующим, что депрессия заставляет жить вот так, без света, неделями – и пускай, мол, они испробуют это теперь на себе, пока ищут в темноте свои пальто с сапогами.
На маяке царил хаос. Многие в сердцах ругались, других же, как меня, рассмешила эта дерзкая выходка. Я подождал, пока все уйдут, и снова включил свет. Я хотел разыскать Фабьену, попрощаться, но ее парень Фридрих сказал мне, что она убежала ото всех к себе в мастерскую – наверное, решила принять ванну.
Вот кто бы еще в собственный день рождения мог выставить народ за дверь, в кромешную тьму, а сам – пойти принимать ванну? Только Фабьена Дюбуа. Когда маяк сгорел, меня наняли его восстанавливать. Я тогда сказал братьям – мы как-то у меня сидели, – что не могу больше там работать. Не могу ее видеть, невыносимо. Младший брат, Алексис, со смехом подтвердил: мол, точно, только она на площадку – я хоп в пикап – «за инструментами». А Максим так просто решил, что я спятил:
– Так ты что, просто бросишь все и свалишь?
По всему выходило именно так.
Каждое утро Фабьена приносила нам на площадку кофе, рассказывала, какой желает видеть будущую мастерскую, говорила, что тоскует по жизни на высоте, откуда видно верхушки деревьев. Спрашивала, не прилетали ли к кормушкам птицы – она беспокоилась, что шум от наших инструментов их отпугнет. Потом исчезала без лишних слов – чтобы снова, как по часам, прийти на следующее утро. Я понимал, что зря каждый вечер тороплюсь заснуть, лишь бы назавтра поскорее ее увидеть: ведь у нее уже есть Фридрих. Молодец парень. Счастливчик.
Братья убедили-таки меня продолжить работу – и шутками, и крепким словом, но в основном уперев на то, что негоже бросать начатое на полпути. Мы достроили маяк, и тут мне пришел заказ из одного западного региона. В утро отъезда я радовался, что покидаю Дэмон. Я не сомневался, что это к лучшему. «Пока, Фабьена, не волнуйся: я там найду себе такую же, как ты. И даже лучше». И ведь правда так думал! Ну не дурак ли?
Спустя шесть часов пути я остановился, чтобы написать сообщение ее подруге, Анне. Хотел спросить, понравилась ли Фабьене наша работа. Забыть решительно не получалось.
Ни дальний путь, ни новое место не спасали. В Скалистых горах мне стало только хуже. А мог бы догадаться, что так и выйдет. Мне все время хотелось, чтобы она была рядом и тоже видела всю эту красоту. Озера, деревья, мой съемный дом. Я сделал десятки снимков птиц, которых она точно не встречала еще вживую. Повсюду меня окружало именно то, что она любила. Чуть лес в итоге не возненавидел. А я ведь уезжал, чтобы забыть о ней, а не скучать еще сильнее.
