по тому пути, который она сама бросила, чтобы заботиться обо мне? Ну, теперь она свободна. Ей двадцать девять, у нее вся жизнь впереди. Я бесконечно благодарна за все, что она сделала, но не обязана воплощать ее мечты.
Сказала как отрезала, и возразить нечего, она права. Как ни печально, абсолютно права. Возможно, это Капуцине больнее всего. Младшая сестра разбила ее собственную мечту.
Адели не впряглась в семейное ярмо успешности, она никому ничего не должна: ни родителям – их больше нет, ни мне – я всего-навсего дядя, ни сестре. И я разрываюсь пополам. Я понимаю Адели с ее жаждой свободы и Капуцину с ее обидой. И всегда знал, что рано или поздно сестринское рвение и безграничная жертвенность ей аукнутся. Я думал, она достаточно нахлебалась, когда Адели была подростком – хуже всех остальных подростков, вместе взятых: хлопала дверьми, поздно приходила, водилась с сомнительными компаниями и творила всякие непотребства, то мылась без конца, то вообще отказывалась идти в душ, перепробовала всевозможные стрижки всех цветов радуги, хамила учителям, из-за чего Капуцину вызывали в школу. Учителя вспоминали, какой прилежной, смышленой и милой ученицей была старшая сестра, какие надежды подавала, и недоумевали, почему младшая так на нее непохожа. Для Капуцины это звучало как упрек: «Но ведь это вы ее воспитываете». А потом Адели как-то вдруг угомонилась, взялась за ум, прилежно училась последние годы в лицее и блестяще сдала экзамены, словно желая доказать всему миру, что может добиться чего угодно, стоит ей только захотеть. Как сейчас.
Мы молча проходим еще чуть больше километра, прежде чем вдали показывается кладбище. Бодрая прогулка вымотала меня. Мне привычней возиться в саду, чем скакать как кролик. Она останавливает меня и сообщает, что осталось 430 метров и что в это время жизнь вышла из воды на сушу. Мы преодолеваем еще 50 метров и наблюдаем появление первых деревьев, потом динозавров, их вымирание, затем появляются первые птицы, за 140 метров до отправной точки маршрута – первые цветы, за 7 метров – первые прямоходящие. Мы идем совсем медленно, чтобы она успела рассказать мне о всех новых формах жизни, которые возникли на планете за такое короткое время.
– За 40 сантиметров, то есть 400 000 лет назад, – освоение огня. За 10 сантиметров – Homo sapiens. На расстоянии ногтя от сегодняшнего дня возникло сельское хозяйство.
– Впечатляет.
– А мы, люди индустриальной эпохи, меньше заусенца на моем ногте, собираемся все это взять и уничтожить за промежуток времени, который в масштабах этой прогулки невооруженным глазом не видно. Понимаешь, дядя, почему я хочу бороться и почему у меня нет времени на медицину?
– Да, я понимаю тебя. Но и Капуцину понимаю.
– Знаешь, это очень тяжело, когда кто-то пожертвовал собой ради тебя. Мне кажется, что само мое существование испортило ей жизнь. Я имею право дышать, чувствовать, делать то, что считаю важным. И мне хочется, чтобы она это осознала.
А может, я сейчас нужен старшей, раз младшая так повзрослела?
Глава 13
Ценная древесина
Адели еще не вернулась с велосипедной прогулки. Пока ее нет, Капуцина решила наведаться в мастерскую, которую забросила в последние пару недель. В подвал свет проникает из небольшого окна. Единственная небольшая лампа на верстаке создает такую же игру светотени, как на висящей над ним картине Жоржа де Латура «Новорожденный». Проигрыватель потрескивает, крутя пластинку Джоан Баэз. Так спокойно в этой приятной обстановке, вдали от мирских тревог. Эти моменты детского счастья помогают ей держаться в безжалостном взрослом мире, куда она попала слишком рано. И то, что она рождает здесь, освобождает ее ум, в сократовском понимании майевтики [4]. Она заботится о том, что держит в руках, как о ребенке, хрупком и драгоценном. Ребенке ее отца.
Здесь она подолгу сидела с отцом, разговаривая обо всем и ни о чем, или молча слушала, как ловко он работает остро заточенными инструментами, перекрывая звуки музыки. Всегда поглощенный работой – делом всей его жизни, он подпитывался молчаливой близостью с дочкой. Это помогало ему расслабиться после долгих часов в операционной, где он держал в руках крошечные сердца. Сбросить с себя ношу хирурга-спасителя, как называли его родители.
«Прости, Оскар. Я тебя забросила в последнее время. Голова была занята другим. Знаешь, мне тяжеловато. Как будто опять все рушится, а у меня нет сил еще раз все выстраивать заново. Я не знаю, что делать. Адели я больше не нужна. Впрочем, кому я нужна? Дай-ка вспомнить, на чем я остановилась в прошлый раз. Последний шейный позвонок. Мне пришлось переделать зуб аксиса, он был немного великоват, и доработать верхние суставные поверхности атланта, чтобы они как следует соединялись с мыщелками затылочной кости. Может, потому я тяну время – мне страшно переходить к черепу. Это самая сложная часть. Я буду делать его очень долго. Но мы ведь не торопимся, верно? Кстати, о черепе: пару дней назад я была у психиатра. Наверное, время пришло. Я рассказала ему о тебе, о том, что с тобой мне легче. Он велел поискать что-нибудь напоминающее о родителях; не представляю, где и что искать. Осталась кое-какая одежда Рашель. Адели носит эти вещи. А на мне все болтается. Зато я часто беру швейную машинку и материю из ее запасов. Шитье меня успокаивает. Она ведь начала меня учить. От папы у меня остался только ты. Но я завтра еще пороюсь на чердаке.
Похоже, я по тебе соскучилась».
Она закрывает толстый учебник анатомии, смотрит на Оскара, за которым проступает лицо улыбающегося ей отца, и заливается слезами.
Вот уже несколько дней Капуцина твердит себе, что «заглянет на чердак завтра». И вот уже несколько дней в последний момент отступает: ей до колик страшно сдуть пыль с прошлого.
Сегодня вечером она ничего не ела. После нервного срыва три недели назад она мало ест. Она из тех, кто теряет аппетит, когда приходится держать удар. По крайней мере так было с момента аварии. Подростком, наоборот, набивала живот, пытаясь заполнить внутреннюю пустоту. А пустота возникала снова и снова, как воронка в песке. Из-за какой-нибудь ерунды, пустяков, мелких девчачьих ссор, неприятного замечания учителя, страха оказаться отвергнутой, нелюбимой, никчемной. Если вдуматься, та пустота девушки-подростка, конечно же, не идет ни в какое сравнение с вакуумом, оставленным смертью родителей. Тогда она не могла есть целый месяц. Дядя каждый день приносил им еду, оставалось только разогреть. Адели проглатывала свою порцию, как оголодавший зверь, которому надо выжить, а Капуцина к своей не могла даже притронуться. Она накладывала еду в свою тарелку, только чтобы подать пример младшей сестре. Похудела на пять килограммов, и тогда же в ней окончательно поселилась пустота. Потом еще на восемь. На сердце было тяжело, а сама она становилась все легче. Однажды дядя даже накричал на нее, а потом умолял хоть немного поесть. Он видел, как она тает, исчезает на глазах, словно фотография, на которой со временем тускнеют цвета. На сестру у нее при этом находились силы, брались неизвестно откуда. Но насколько их хватило бы? После этой потрясшей ее сцены с дядей Капуцина начала есть, сперва клевала как воробышек, а потом обнаружила, что еда может доставлять удовольствие.
Вот тогда она начала бегать и больше не останавливалась.
Друзья зовут ее Форрест.
Она сидит в мягком кресле отца. Все эти годы она не притрагивалась к его столу и ничего не переставляла в комнате. Долгое время она даже запрещала младшей сестре сюда заходить, чтобы та случайно не испортила воспоминания.
Она думает о второй встрече с психотерапевтом через неделю. Доктор Дидро для начала предложил встречаться два раза в месяц. Оптимальный промежуток, чтобы ковать железо, пока горячо,
