когда она уже…
– … ну какое «сердце болит» может быть в девятнадцать лет! Совсем охре…
– … «Лежит мужчина». Ну и нехай лежит, хиба ж нас трепать, як скаженных? От подивись! Та вин же ж пьяный, поди, як зараза, а тая тварь лютая звоныть! Сама бы там и зробыла чего – тряхнула бы або спытала, як вин собе чуе! Ну…
– … за шоколадками поедем. Снова Бойченко вызывает. Не спится же с утра гадине…
– … температура, десять лет. Вот мамаши пошли, мать их! Не знают, что при температуре делать! Чему их только…
Да, непосвященному человеку в самый раз лопнуть от злости, слушая такое. Это говорят врачи, «люди в белых халатах», дававшие клятву Гиппократа! Да как у них языки поворачиваются такое произносить! Ну, «Скорая помощь»… А вот посадить бы такого недовольного на выездную бригаду, и прокатить бы его по все вот этим вызовам – посмотрел бы я тогда на него, следующим утром. Он бы в корне пересмотрел бы свои взгляды на отношение к вызовам, когда, например, он узнал бы, что «старая лошадь» Клуценко вызывает бригаду ежедневно, утром и вечером, чтобы ей перемеряли давление и сказали, одну ли таблетку сиднофарма принимать или хватит половины; что сердце «болит» у молодой истерички, решившей таким образом продемонстрировать своему столь же юному и не в меру ревнивому мужу, как ей становится плохо от его постоянных претензий; что лежащий мужчина в восьми из десяти случаев оказывается в доску пьяным бомжом, который обложит врача и фельдшера (а у нас подавляющее большинство персонала – женского пола) в четыре этажа такими словами, за которые удавить не стыдно; что бабушка Бойченко вызывает к своему хронику-мужу на ежедневную инъекцию коктейля «баралгин-магнезия-эуфиллин», которую должна, в идеале, осуществлять участковая медсестра. Только никто не интересуется подробностями. Зачем они простым смертным?
Вот, однако, врач детской бригады взяла карту, бегло скользнула по ней взглядом и подтолкнула стоящего рядом фельдшера:
– Три года, судороги. Побежали.
Действительно, обоснованный повод к вызову. Судороги – это явление серьезное. Но не температура 38,7 °С, которую молодая мамаша просто не знает, чем сбивать.
Беру карточку нашей бригады. Семь лет, девочка, повод – «упала с кровати». Не знаешь даже, смеяться или пугаться. В прошлый раз было «плохо в туалете». Иногда диспетчера по части формулировки поводов переплевывают известного хохмача Колю Фоменко.
– Антон, взял?
По коридору неторопливо шествует Офелия Михайловна, врач моей бригады. Мы с ней друг друга терпеть не можем, но по умолчанию соблюдаем до зубов вооруженный нейтралитет при совместной работе. Худой мир лучше доброй ссоры. А ссоры у нас были весьма добрыми…
– Да.
Офелия пробегает глазами содержимое карты. И ожидаемо открывает рот.
– Оля! А что, детскую на этот вызов никак послать нельзя?
– Они на судороги поехали! – злобно отзывается Оля, отделенная от разгневанного врача решеткой окна диспетчерской. – Может, вернуть?
– Что, обе бригады поехали?
– Офелия Михайловна, отвяжитесь! – кричит Оля. Война Офелии с диспетчерской длится уже не первый год. – Все вопросы к старшему врачу! Дали вам вызов – езжайте!
– Сама езжай, шалашовка драная! – бушует Офелия. – Тебя бы, кикимору, по таким вызовам погонять, да в гору по гололеду!
Я поворачиваюсь спиной к разразившейся буре и иду в машину. К подобным сценам я уже привык. Михайловна практически каждую карту вызова, полученную из рук диспетчера направления, подвергает такой цензуре, что и главный редактор газеты покраснеет. Сейчас на шум прибежит старший врач, и сцена скандала растянется, как минимум, минут на десять.
Машина уже рычит, выбрасывая белые облачка выхлопных газов. Залезаю в салон, зябко ёжась. В машине гораздо холоднее, чем на улице.
– Бузит? – интересуется Валера.
Киваю.
– Печку не забудь.
– Да достал ты своей печкой. Включу, как машина согреется.
– Ну-ну.
Ждем, от скуки наблюдая за медленно ползущей вверх стрелкой индикатора температуры.
– Ну, скоро она там? – не выдерживает водитель. – Там больной окочурится, пока она лясы точить будет.
Словно услышав его, на крыльце возникает Офелия Михайловна, договаривая что-то в закрывающуюся дверь, что-то явно нелестное и малоцензурное. Смотрю на часы – задержка выезда уже восемь минут. Это – один из аспектов, почему я не люблю работать с Офелией. Согласен – три четверти наших вызовов малообоснованны, зачастую – необоснованны вообще – но задерживать выезд нельзя. С диспетчеров что спрашивать? Они же больного не видят. И принимать, согласно действующему законодательству, обязаны все вызова, даже зная, что вызывает очередная Клуценко. Орать нужно на вызывающих – и то, после приезда на место в максимально короткое время.
– … проститутка! – рычит Офелия, звучно бахая дверью машины. Это она явно продолжает незаконченный разговор со старшим врачом. – Вонючка траханная! Дрань подзаборная! Поехали, чего стоишь!
Валера даже не огрызается – знает, что бесполезно и чревато. Если этот персонаж Шекспира вошел в раж, цепляться с ним эквивалентно попытке поиграть в салочки с укушенным за известное место быком. Машина трогается с места.
Бросаю сквозь стекла задних дверей взгляд на ставшее почти родным трехэтажное здание подстанции. Когда я теперь его увижу?
* * *
Смена начинается с пятого этажа. Народная медицинская примета – как смену начнешь, так она и пройдет. Лифт, естественно, в пятиэтажках не предусмотрен. Михайловна все бурчит, поднимаясь по грязным степеням. Я шагаю следом, стукаясь углами терапевтической сумки об узкие подъездные повороты. Звоним в обитую грязным дерматином дверь.
Ее открывает женщина со скуластым злым лицом, запахнутая в грязноватый халат и наряженная в заношенные тапочки.
– Наконец-то! Вас сто лет можно ждать.
– Можно, – не выдерживаю я, опережая Офелию. – Можно и двести.
Мамочка только рот приоткрывает в ответ на такое хамство.
– Больную показывайте, – рявкнула Офелия, опережая мамашу. – А ля-ля свое потом справите.
Мы проходим через прихожую, насквозь пропитанную запахами псины, нафталина и пригоревших котлет, конвоируемые онемевший на какое-то время мамашей. Под ноги нам выскакивает и начинает активно егозить полупородистая собачонка, явно вознамерившаяся совершить суицид под моими ногами.
– Собаку уберите, – сердито говорю я. – Неужели тяжело было это сделать до нашего приезда?
– Она…
– … не кусается, – заканчиваю я. – Знаем, слышим на каждом вызове. Только это для вас она не кусается. А вот будем вашему ребенку делать укол – он начнет кричать. Кто собачке объяснит, что мы ребенка лечим, а не мучаем? Вы?
Входим в комнату. Детская довольно тесная, к стене притиснута двухъярусная кровать. Понятно. С такой, действительно, упасть можно с последствиями. На стульчике сидит девочка начального школьного возраста, в пижамке, расшитой бабочками, прижимающая к затылку мокрое полотенце и смотрящая на нас испуганными глазами. И еще
