вписанный в реальность аватар. Именно поэтому для него так важно было получить новое воплощение. Сейчас единственное сознание в его власти — это Варвара. У него больше нет контакта с миром. Только с ней.
Я вспомнил покрытое дырами тело Кукера.
— А Варвара точно в его власти? А не наоборот?
Ломас отхлебнул коньяку.
— Good point, — сказал он. — Мы действительно не знаем, что там происходит. Возможно, Варвара пятнадцать раз в секунду одерживает окончательную победу над патриархией в масштабе всего космоса. Тогда она самый счастливый человек на земле… Но мы это вряд ли выясним точно. Сканировать её мозг опаснее, чем разряжать бомбу в темноте.
— Что с ним сделают?
— Сейчас для мозга Варвары достраивают специальный шахтный бункер в Ватикане. Сестра Люцилия сказала, что вокруг её банки будет создан особый молитвенный покров. Двенадцать размещённых по кольцу цереброконтейнеров с баночными монахинями-кармелитками, постоянно читающими барьерную молитву…
Ломас глянул на поедающего очередной мандарин Сердюкова. Капитан всё так же покойно глядел перед собой. Для него мой рот не шевелился.
Смешно, подумал я, Ломас Сердюкова видит, а Сердюков Ломаса — нет. Наверно, это правильно. Должны же быть привилегии у сотрудников корпорации. Но, может быть, это и в жизни так? Какие-то сущности видят нас всегда, а мы даже не знаем, что они на нас смотрят.
— Ладно, Маркус, — сказал Ломас. — Сердюков решил, что вы задремали. Не заставляйте его ждать. Прогуляйтесь-ка с ним в колонию для финальной инспекции. Омнилинк-допуск к его импланту у вас есть. Поглядите, всё ли там в порядке. Вдруг мы что-то упустили… Договорим потом.
Ломас исчез. А вслед за ним растворился в воздухе и поднос с коньяком.
— Капитан, — позвал я, — вы ещё здесь?
— А?
— Извините, — сказал я, — задремал.
— Я понимаю, понимаю, — улыбнулся Сердюков. — Такой шок. Удивительно, что вы вообще говорите.
— Я уже в порядке. А у вас-то как дела?
— Да не очень хорошо, — ответил Сердюков. — Если честно.
— Что такое?
— Да вот помните, когда «Калинка» вас на детонацию программировала… Вас тогда отпустили, а меня эти мававы оставили для полиграф-проверки. Ну и нашли, жабы чёртовы, один грешок.
— Какой?
Сердюков махнул рукой и покраснел.
— Даже признаться стыдно. Я, когда с собеседования в вашем офисе возвращался, решил немного похулиганить. Ну, схохмить. Полугару много тяпнул на радостях. Переулок в «Сите», где ваш особняк стоит, называется «Тупик Батыя». А я его переделал в «Тупик Батая» [17]. Маркером подмалевал. Вот просто из озорства, если честно.
— Интересно, — сказал я. — Я вашу проделку не видел. Это не я донес, если что.
— Знаю. Дрон с высоты снимал. Когда вы от моего импланта отключились, меня проверять стали, нашли в базе мэтч, увидели надпись — и припаяли хулиганство с вандализмом. Правда, со смягчающими обстоятельствами. Сначала велели дело Троедыркиной закончить, потому что я в колонии все ходы и выходы знаю, а потом перевели из жандармов в пациенты. Прямо на месте. Два года впаяли… Может, полгода по досрочке скостят.
— Вот как.
— Да.
— Что-то много дали, — сказал я. — За такую мелочь.
— Да мне ещё повезло, — сказал Сердюков. — Хорошо, я знаю, как жандармы мыслят. Сам ведь жандарм. Убедил следака, что ничего плохого в виду не имел, а, наоборот, исправлял идеологическую ошибку. Шарабан-Мухлюев, говорю, одобрил бы сразу. Понял бы. И цитатами, цитатами… Поэтому только двойкой и отделался. А иначе восьмерку бы кинули, не меньше.
— И где вы теперь?
— Да там же. В родной семьдесят второй. Вы не думайте, у меня нормально всё. Я ту же научную работу веду, просто на шарашке. И ещё крутить хожу вместе с зэками. Которые не в отказе.
— А зэки опять в отказе? Сердюков кивнул.
— Петух у нас строгий, законник. Так что отказничаем. Не так, конечно, как при Кукере. Свою зелёную норму даём… Да, ещё перед второй ветробашней эстраду поставили — теперь артисты морально поддерживают, пока крутим. Ну, в смысле, голограммами под фанеру. Воодушевляет…
Мы замолчали. Всё уже, в сущности, было сказано.
Сердюков съел ещё один мандарин, уже без особого энтузиазма. Видимо, понял наконец, что телесного человека на поверхности они не насыщают, и теперь просто наслаждался вкусом.
— Ну ладно, — сказал он. — Я пойду.
— Идите, капитан, — ответил я. — Даст бог, ещё свидимся.
Сердюков встал и пошёл к двери.
Он сделал всего два шага, а я уже сел на его имплант — прямо как ковбой на любимого жеребца.
Я поймал тот самый момент, когда капитан покидал симуляцию и жандармы снимали с него коммутационный шлем. Я думал, он окажется в какой-то комнате — но Сердюков сидел прямо на велораме, среди других крутящих педали зэков.
Впереди была вторая ветробашня — и перед ней действительно теперь стояла эстрада. На ней прыгал одетый в форму улан-батора шансонье с зелёным коловратом на черепе и пел:
— Ветры и вёрсты, улетающие вдаль!
Сядешь и просто нажимаешь на педаль!
На педаль!
Даль-даль-даль-даль…
Даль-даль-даль-даль…
Коловрат был предусмотрительно перечёркнут красной губной помадой. Видно, сам певец в даль не хотел. Сердюков вздохнул и покосился на винт ветробашни, медленно поворачивающийся в синем утреннем воздухе. Его глаза сползли на висящий внизу плакат:
ДАЁШЬ СТО СОРОК МЕГАПОВОРОТОВ!
Затем, уже с хмуроватым прищуром, он уставился на будку ветроредуктора. Мне показалось, что я уловил его мысль.
«Широка ты, жизнь. Вертеть — не перевертеть. Ну а если кто у нас крутит не по совести, так ему самому перед Богом ответ держать. А ну-кось…»
Нажав на педаль, Сердюков продавил её до дна траектории, разминая задубевшую смазку, потом двинул другую — и круть пошла, сначала туго, но с каждым поворотом педалей всё шибче и шибче.
Сердюкову было неуютно и холодно крутить на морозе.
Конечно, если судить по понятиям эпохи, сам виноват, подумал я. Левша духа. А времени нужны правши, и желательно в конном строю. И всё-таки было жалко Сердюкова.
Но тут на капитана навалились воспоминания, я заглянул в чужую память — и даже присвистнул от удивления.
У ролика, который показал мне Сердюков, было продолжение. Оригинальная запись была длиннее, просто вторую её часть капитан стёр. Но сам он помнил всё хорошо.
Я снова увидел лежащую у
