Дом Евы - Садека Джонсон

меня поближе и поцеловал, глубоко и с чувством. Мне ужасно не хватало его внимания – я понимала, что нужно его прогнать, но все же утонула в его объятиях. От него пахло кондитерской, и с ним было невероятно хорошо.

– Господи, я так по тебе скучал, – сказал он, касаясь губами моих щек и век, а потом снова встречаясь с моими губами. Язык его был на вкус как мята, и я позволила ему глотать меня и мою печаль.

Но тут я ощутила, что томление ведет меня туда, откуда нет возврата, и высвободилась. Как глупо! Я оглядела коридор. Кто‐нибудь мог за мной наблюдать, и моей сделке с миссис Шапиро пришел бы конец. Я отошла от него, и между нами воцарилось неловкое молчание. Я чувствовала сквозняк. Если тетя узнает, что я выпускаю из квартиры тепло, она мне задаст. Но дверь перед ним я не закрыла.

– Как ты?

– Все в порядке. – Я обхватила себя руками, чтобы не потянуться к нему снова.

– Я зашел спросить, не хочешь ли ты поехать покататься, чтобы мы могли как следует все обсудить и обменяться новостями.

– Я не могу, Шимми. – Я опустила взгляд на свои босые ноги.

Я помнила уговор. Отказаться от него полностью, или стипендии мне не видать. Я так далеко зашла, принесла главную жертву, и теперь сдаваться было нельзя. Надо идти до конца.

– Лучше уходи.

– Расскажи мне, что случилось.

– Твоя мать сказала…

– Забудь о ней хоть на секунду. Пожалуйста. Мне надо знать.

У меня вдруг зазвенели в ушах крики и плач девушек, которым приходилось отдавать детей. Я снова увидела, как Грейс вырывают у меня из рук.

– Иди домой, Шимми.

– Кто у тебя родился? – умоляюще воскликнул он. – Хоть это мне скажи!

– Девочка, – прошептала я.

– Можно я зайду? Нам надо бы об этом поговорить.

– Шимми, прости. Все кончено. – Последнее, что я увидела перед тем, как закрыла дверь, – это боль в его ярких зеленых глазах.

Я прислонилась спиной к двери, и меня неудержимо затрясло. Я знала, что все сделала правильно. Надо двигаться дальше. Пусть даже при этом у меня осталась только половина сердца. Я потеряла двух людей, которых больше всего любила, – Грейс и Шимми. Мне не обязательно быть счастливой, но быть бедной я не могла. Оставалось только верить, что будущее, к которому я иду, стоит того.

Как только Элинор села за руль «шевроле-бель-эйр» и вырулила на улицу, она поняла, куда ехать. Добравшись до автомагистрали номер семьдесят, она помчалась через Мэриленд до самой Пенсильвании. Элинор устала, очень устала, но приливы гнева помогали ей сохранять бодрость. Она то кипела от бешенства, то плакала так, что едва видела черный асфальт перед собой на дороге.

Каким‐то образом она продолжала наматывать километры и только раз остановилась где‐то посреди Пенсильвании, чтобы выпить кофе и сходить в туалет. Почти в два часа утра Элинор съехала с шоссе и свернула в Элирию, двигаясь вдоль Блэк-Ривер, пока не добралась до улицы своего детства. Домик ее семьи окружала ухоженная лужайка, над красной передней дверью до сих пор был белый козырек, и Элинор вздохнула с облегчением, когда его увидела. Она так давно не возвращалась домой. Последний раз она видела родителей после свадьбы, на День благодарения, в первый их с Уильямом совместный визит как супружеской пары.

Элинор выключила двигатель и подумала, не посидеть ли в машине до рассвета, чтобы не напугать мать – та наверняка была дома одна. Отец Элинор работал по ночам, и она не хотела, чтобы мать приняла ее за грабителя.

Тут чуть впереди на улицу вышел какой‐то тип, нетвердо стоявший на ногах, так что Элинор сползла пониже на сиденье. Как только он наконец убрался, она решила рискнуть и постучалась в дверь. Через несколько секунд на крыльце загорелся свет, и Элинор увидела в дверном глазке глаз матери.

– Мама, это я.

– Элинор? Господи боже мой, что ты тут делаешь в такое время?

Передняя дверь заскребла по полу – этот звук всегда означал для Элинор возвращение домой. На матери был выцветший халат, волосы убраны в розовые бигуди. Элинор утонула в мощных материнских объятиях, ее охватил знакомый запах мыла «Айвори» и персиков, и она почувствовала, что не зря приехала. Все, что скопилось внутри нее, наконец вырвалось на свободу.

– Ох боже мой, девочка моя, заходи, а то застудишь себе все. Ты ж только что родила. Где моя внучка? И Уильям? – Мать глянула через плечо Элинор на пустую улицу, никого там не увидела и, цокнув языком, потащила дочь в теплую гостиную, где пахло маслом.

– Мама, мне нужно кое-что тебе сказать.

Лоррейн обвела дочь взглядом сверху донизу.

– Боже милостивый, что ты еще натворила? – сказала она и повела ее в глубь дома.

На диван в гостиной они не пошли – это для гостей. Пусть даже в столовой свет был выключен, Элинор знала, как пройти не наткнувшись на мебель. В кухне мать зажгла плиту на две горелки и поставила чайник. Элинор устроилась за восьмиугольным столом, заваленным каталогами, церковными брошюрами, старыми журналами и рекламой. Стены в кухне до сих пор были покрашены в ярко-желтый, а на окне, выходящем в небольшой дворик, все еще висели старые занавески в цветочек. Лоррейн поставила перед дочерью кружку с мятным чаем, потом сняла стеклянную крышку с блюда для тортов. Не спрашивая, голодна ли Элинор, она сняла влажное бумажное полотенце, которым накрывала бисквитный торт, чтобы он не пересыхал, и отрезала ей приличный кусок.

Домашний бисквитный торт всегда оказывал на Элинор утешительное воздействие, и сейчас стоило ей только откусить кусочек, как история последних месяцев нахлынула на нее и повисла на кончике языка. Элинор заглянула в глубь себя и рассказала матери то, что поклялась унести с собой в могилу. Она не упустила ни одной подробности, а когда наконец закончила, мать потянулась через стол и убрала ей волосы с лица.

– Поди ляг поспи.

– И ты мне ничего не скажешь?

– Ты долго ехала, милая. Завтра все обсудим.

Ощущая невероятную усталость, Элинор поплелась по узкому коридору в свою старую спальню. Во тьме она разглядела очертания постера с Сарой Вон на стене и вспомнила свое первое свидание с Уильямом в театре «Линкольн». Какой славной и невинной была их жизнь, пока на них еще не повис груз ожиданий и потерь. Несмотря ни на что, она скучала по Уильяму. Элинор забралась в свою детскую постель, свернулась в