бы посвятить ее в таинства первой брачной ночи — завершился обоюдным нервным расстройством. Я несколько завышаю это. На самом деле была самая банальная истерика. Она упрекала меня в чем угодно, даже в том, чего никогда не было, именно потому, что этого не было.
Неделю спустя была свадьба. Я осталась в этом каменном доме на взгорье одна и вздохнула с облегчением. Никакого удручающего одиночества я не испытывала. Наконец-то я была свободна.
Павел Моравек был коренной пражанин. На свет явился в красном здании знаменитой родильной «У Аполинаржа», но отчим домом его была халупа на Бранике. Из той приветливой сторонки вынес он любовь и привычку к воде, лодкам и далям — пускай не очень экзотическим, — радость гулкого покрика и пьянящего вольного воздуха реки, полей и садов, царивших тогда в краю его детства. Все это заложило в нем с младых ногтей упорное нежелание кому-то или чему-то подчиняться и, наоборот, неукротимое стремление всегда поставить на своем, не страшась быть за это битым.
Родители его — отец, слесарь на браницкой пивоварне, потом в Подоли на водоочистной станции, и мать, ходившая, как тогда было принято и соответствовало ее положению, по уборкам и стиркам в семьи, которые могли себе это позволить, — получили упомянутую халупу от родных пана Моравека.
Дед Павла еще в тридцатые годы был плотоводом — ходил с плотами от Будейовиц до Гамбурга. Своим романтическим ремеслом он так приворожил к себе внука, что тот не перестал оплакивать его и взрослым — когда считал, что жизнь обходится с ним слишком круто. Халупа, выкрашенная голубой краской, с подслеповатыми оконцами и жавшимися у забора мальвами, стояла на границе между Браником и Подоли, примерно в тех местах, где теперь обширный стадион и легковые машины фырчат на шоссе, будто оно проложено здесь с незапамятных времен. За халупой был дворик, стиснутый по бокам скалой, крольчатником и хлевом для козы, а перед окнами — палисад. Домишко был сырой, без электричества и без каких-либо удобств, мылись, довольствуясь лоханью, а позже жестяной ванной, но перед входом стояли стражами два пышных куста сирени. Такая красота бывала по весне и такой дурманный аромат, что даже закрывали окна.
У Павла была старшая сестра, носившая имя Вера, которое, по мнению некоторых работодательниц пани Моравковой, не подходило для девицы из такой бедной семьи. А еще у Павла был упрямый, своевольный нрав, который, по мнению соседей, не подходил для такого неимущего парнишки. Подобных взглядов придерживался и отец, но неподкупная, готовая к отпору мать сказала, что и бедный человек должен иметь свое суждение и не склонять ни перед кем головы. Помимо этого, Павел горазд был петь и таскать абрикосы из сада модранского сахарозаводчика. Много и с удовольствием бегал, плавал, совершал рейды по тогда еще не тронутым глухим местам подольских гор и браницких дубрав. Часто переплывал с другими сорванцами реку и лазил на отвесные баррандовские скалы. Все это было, разумеется, уже за городской чертой, зыбились тут хлеба, зрели фрукты, лишь после первой мировой войны стали возникать кварталы богатых загородных особняков, нарушавших уединение и деревенский облик тех мест. Мальчишкам, впрочем, это нисколько не мешало: по недостроенным домам было так восхитительно шнырять и лазить. Тот, кто постарше, мог там безнаказанно выкурить сигарету либо уединиться с какой-нибудь податливой девахой, такой же любопытствующей, как он.
Родители не отягощали подраставшего Павла особой заботливостью — не такие они были люди, да и времени не хватало; их не снедали честолюбивые мечты о том, что детям предстоит добиться много большего, чем удалось отцу с матерью. Подобным суетным жестоким помышленьем они не отравляли жизнь Веры и Павла. Не потому, что не любили дочери и сына, а потому, что такого рода глупость не могла прийти им в голову. Основным средством воздействия на душу ребенка отец считал ремень и время от времени со вздохом его расстегивал — обычно когда жены не бывало дома. Она такой способ нравственного воспитания начисто отвергала. Предубеждение против сего классического метода укоренилось в ней за время службы в одном очень благородном семействе. Дети об этом долго ничего не знали и чуть ли не до самой смерти матери считали ее добрейшим человеком — что, разумеется, соответствовало истине, — не только потому, что буйный детский нрав она смиряла добрым словом, а не щедрым подзатыльником и к синякам и шишкам прикладывала холодные примочки…
Сестра Павла, Вера, прекрасно училась, была сноровиста и ловка на руку, и потому мать выбрала для нее исконно женское ремесло портнихи, в котором дочь преуспела настолько, что могла надеяться открыть со временем и собственное дело. Но вскоре она вышла замуж и уехала куда-то в Моравию, где много лет практиковалась в портняжном мастерстве только на своих детях, золовке и двоюродной сестре мужа. Об уходе сестры из дому Павел нисколько не жалел, наоборот: рассчитывал, что в комнате, где прежде жила бабка, а потом сестра, обоснуется он, и не ошибся в своем расчете. В школу он поступил в двадцать пятом году. Только не в Бранике, куда подлежал по кадастру, а в Подоли — та была ближе. Школа славилась строгой дисциплиной и сильным составом учителей, шутя справлявшихся и с самыми завзятыми озорниками.
Школа помнила старые добрые времена. Это значит, что там не было водопровода, центрального отопления и прочих достижений цивилизации. Но в пришкольном парке каждый год зацветали могучие липы. Со второго и третьего этажей открывался вид на Влтаву, на Злихов с маленьким старинным храмом… Закончив более или менее успешно пять классов основной, как тогда называли обычную школу, подольская детвора пересекала парк и входила в гораздо более новое, гораздо более импозантное здание городского училища для девочек и для мальчиков. Обучение, разумеется, проводилось раздельно. А стеклянные двери, через которые проходили из одной половины в другую, хранили память о бессчетных объяснениях и любовных записках, которые школьный сторож, наделенный способностями детектива и зорким оком ястреба, безжалостно изымал и относил к директору.
Павел вошел в это здание, когда Надежда Томашкова успешно закончила первый не то второй класс новейшей и особо престижной школы по сравнению не только с сельской школой Павла, но и с многими пражскими школами того времени — «У святого Войтеха».
Жизнь ладилась в семье Моравковых. Халупу со временем подновили, так что весной и осенью с потолка уже не текло, и вместо старых прогнивших полов настелили гладкие еловые доски, которые мать с Верой выдраивали каждую субботу добела.
В
