но Женя вдруг разложил себя на диване в гостиной и уснул. Саша видела его улыбку, спящую, из подсознания. Она решила выпить чаю на веранде, чтобы посмотреть на последние оранжевые мазки на серо-синем, которые оставило солнце за Остапкой. Открыв кухонный шкаф, Саша увидела, что ни чая, ни зернового кофе у них нет. В последнее время из-за праведного, очищающего пожара, которым была их редакционная работа, Саша стала забывать про бытовые мелочи: иногда они с Женей ели голые макароны, потому что Саша не купила ни сыра, ни сосисок, а иногда ей приходилось мыть унитаз гелем для посуды. Она надела ветровку, потому что вечером под горой даже после тридцатишестиградусья было прохладно, пихнула в карман пакет, чтобы не покупать новый, потому что старые уже бесконтрольно выблевывались из ящика, а Саша не терпела беспорядка в доме, помня о панельковом хламе, в котором выросла. Саша закрыла Женю в доме на ключ и вышла, чтобы спуститься вниз, к притрассовому магазину с автомобильной стоянкой, который работал круглосуточно, потому что по этой дороге ехали на море и в большие горы.
В магазине был только растворимый кофе, и Саша купила его, сделав в телефоне напоминалку о кофейных зернах, вдобавок взяла чай и булочки с повидлом на завтрак. Продавщица оказалась вдруг вежливой и хихикающей, наверное из-за красивого дальнобойщика, который высматривал что-то в магазинных полках. Саша решила отхватить себе немного продавщичьей радости, потому что ей самой было радостно, и они поболтали о погоде, середине сезона и обустроенном озере за горой, в которое, по словам продавщицы, всем теперь нужно окунуться. Саша вышла на улицу в черноту, ставшую совсем бесфонарной, как только она шагнула в лесополосу. Почти сразу Саша заметила что-то еще более темное, волочащееся за ней. Стой, красавица, сказал пьяный и мужской голос, очень мужской, но не настолько пьяный, чтобы не мочь идти за Сашей.
Саша побежала. Вверх, по тропе, затем по каскадной лестнице. Мужик-пятно, топот и пьяный рев не отставали. Все хорошее, что было в Саше несколько минут назад, схлопнулось и превратилось в дрожащий рыбный студень с костями и хребтом. Она бежала, перепрыгивая через ступеньки, задыхаясь даже не из-за бега, а из-за налипшего изнутри страха. Мужик продолжал скакать за ней. Расстояние между ними скукоживалось. Саша обернулась прямо на бегу, потому что а вдруг ей показалось, вдруг послышалось и привиделось, и увидела треники на тощем теле, а над ним – страшное лицо с дырой вместо рта. Саша споткнулась и упала. Пакет отлетел в околокаскадовую траву. Саша посмотрела в сторону пакета и увидела, как на ступень прыгнула курица. Курица?
Саша не смогла встать, потому что ее придавило студнем и страхом, потому что через колено вырывалась боль. Она зажмурилась, пытаясь успокоить ушиб и волнение, чтобы смочь подняться или же принять то, что ее ждет, а когда открыла глаза, увидела, что сверху на нее бегут двое. Было сразу видно, что они из ниоткуда, потому что без формы, без возраста и гендера, их чужеродность хорошо проступала даже в темноте.
Саша посмотрела вправо и вместо старого, возлежащего на колоннах санатория, возле которого она всегда притормаживала, увидела сплошные пасти, пасти-окна, пасти-двери, всасывающие в себя и проглатывающие в смертоносный живот. Саша повернула голову влево, и теперь там вместо пушистого леса, а когда-то ухоженного парка видела только мертвые коряги, колючки, непролазную траву. В Саше больше не было страха, он выполз из нее, в Саше было спокойствие, ощущение завершенности, предсмертное, а значит, бесповоротное.
А ну пошел отсюда!
Через Сашу перелетел камень и стукнулся возле трениковых ног.
Пошел!
Ноги прекратили бежать, начали переставляться.
Я сказала пошел, а не то убью!
Еще два камня, и треники поползли вниз по каскаду. Над Сашей нависла рука, замотанная во что-то ватно-простроченное. Саша схватилась за пухлую ладонь – она оказалась теплой и растрескавшейся, колючей, – поднялась и увидела перед собой не грязных, не воняющих, но безвозрастных мужчину и женщину, одетых так, будто они не знали, как одеваются люди, и в целом выглядящих будто заброшенцы из другого мира, никогда не бывавшие в городах и селах.
– Ты как, нормально? – спросила женщина.
– Да, спасибо.
– Не видела нашу курицу? – спросил мужчина.
– Видела, она в траве, вот здесь.
Бездомные перевалились в сторону, где была пропавшая курица, и как будто сразу забыли про Сашу, отпустили ее бежать дальше.
– Вы меня спасли, – сказала Саша. – Спасибо.
– Да не за что, – ответила женщина.
– Мы тебя давно знаем, – сказал мужчина. – Соседи.
– Соседи?
– Да, живем на заброшенных дачах, видим тебя частенько, – сказала женщина.
– У меня с собой деньги, вот, возьмите.
Саша вытянула руку, сжимающую бумажки, мужчина снова развернулся к Саше, то же самое сделала женщина. Потом женщина махнула рукой на Сашину руку, а мужчина сказал:
– Не надо. Если будет надо, попросим.
Саша зачем-то извинилась, будто бы специально кого-то унизила, хотя, конечно, хотела сделать хорошо. Она часто не понимала, как сделать хорошо, потому что ее хорошее иногда не засчитывалось, а плохое, наоборот, принималось всеми безропотно, как что-то правильное. Саша поднималась медленно, хромая, вступая в болевую зону через каждый шаг, и думала о том, что ее хаотичное постоянно побеждает принятое, предписанное, разграниченное. И с этим хаотичным сложно жить среди людей, это как собирать пазл из десяти тысяч деталей, хотя вокруг все легко складывают свои картинки, разбитые на двенадцать, двадцать четыре или – максимум – тридцать шесть кусочков. Ой, крикнула Саша сверху, там, в траве, мой пакет с булочками и чаем, возьмите. Возьмем, ответили ей снизу, спасибо. Заквохтала курица, Саша услышала, как хлопают ее крылья. Наверное, нашли, наверное, поймали.
* * *
Прошло всего полгода с переезда Олега, а мать стала навязывать всем его отцовский статус, хотя эта отцовскость не устраивала ни ее детей, ни самого Олега. Слово «отец» говорилось как бы впроброс, случайно, между прочим, без давления, без просьб, без уловок. Из матери будто выпрыгивало ее потаенное-желаемое, неожиданно для нее самой, из-за угла, потому что мать мечтала о полной семье, потому что словосочетание «полная семья» говорилось только тем, у кого ее не было, бросалось прямо в лицо, и у матери за все годы после смерти папы набилось достаточно синяков и шишек. Саша по-прежнему считала, что их матери вообще не нужна была никакая семья, но, впервые услышав от нее приказ «не злить отца», поняла, что в этот момент из матери вылезает обиженное, накопленное за почти десятилетие.
Мать впервые приказала «не злить отца», когда однажды Олег потащил из брюк
