ремень, будто это была гадюка, потянутая из своей норы за хвост, он тащил ремень медленно, крадясь к Жене. Тогда все обошлось и никого не побили, Олег, судя по всему, просто танцевал свой хищный предупреждающий танец, но, когда он ушел, мать так и сказала: «Не злите отца». Саша к тому моменту уже была побита Олегом, и никто, кроме них двоих, об этом не знал, поэтому Саша ничего не ответила, ничего не сказала, просто стала фантазировать, как они с Женей все-таки переезжают на другой конец города и больше никогда не заходят в свою провонявшую Олегом панельку.
В один вечер Олег со стуком расхлопнул входную дверь и едва пролез в квартирную пасть, потому что держал здоровенную и, видимо, тяжелую коробку. Это тушенка, сказал Олег. Он был рад, возбужден, и стало ясно, что тушенку он не покупал. Олежа, где ты ее взял, спросила такая же радостная мать. Где взял, там уже нет, сказал Олег. Ну-ка, приготовь макароны по-флотски, армейские, добавил Олег, и Саше показалось, что из его губ выделился жир.
Теперь во время ужина всегда работал телевизор, раньше он тоже работал, но фоном, тихо, а с переездом Олега телевизор стал членом семьи, самым громким, сидящим вместе со всеми за столом, с ним нужно было разговаривать, соглашаться или ругаться. Олегу хотелось, чтобы не один он развлекал нового родственника, чтобы и другие общались с ним так же бурно и вовлеченно, поэтому Олег все время тыкал пальцем в экран и выкрикивал: «Во!», «Смотри!», «И что ты думаешь?», «Нет, ты скажи, что думаешь!». Женя часто подпрыгивал от этих выкриков, а Саша помещала себя в гипс заранее, еще до того, как за стол сядет Олег, оставляла подвижными только руки и рот, быстро ела и уходила.
Саша с Женей и раньше ели макароны, смешанные с мясом, но то были настоящие мясо, лук и говяжий фарш, а такие макароны по-флотски они пробовали впервые. Макаронные завитки мутнели, облепленные жиром, были потяжелевшими и тусклыми, между ними болтались коричневые волокна, некоторые свились в червяковые клубки с белыми бляшками-опарышами. Саша засовывала в себя завитки, оставляя в тарелке тушенку, а Женя опустил голову и замер. Он ничего не делал. Просто сидел, склонившись, и будто даже не дышал. Саша сразу поняла, что это может «разозлить отца», и пихнула Женю ногой. Не помогло, он продолжал быть монументным. Скоро это заметил Олег и замахал рукой перед лицом Жени.
Эй, алло?
Ты чего не ешь?
Тебе не нравится, чем тебя тут кормят?
Олег махал уже обеими руками, и в одной из них была зажирненная вилка с Олеговой слюной. Кусочек тушеного мяса отлетел в сторону и, кажется, прилип к стене.
Не понял.
Ты что, слабоумный?
Олег положил на стол вилку, вытер руки дырявым полотенцем, поднялся. Обошел кухонный уголок, встал сбоку от Жени. Вытянул руку. Никто не успел понять зачем, потому что вскочила Саша и ухватилась за эту руку, как за перекладину. Олег дернулся, расправил все в себе зверино-мощное и швырнул Сашу в сторону. Саша ударилась затылком и села на пол. Хорошо, что теперь Олег нависал над ней, а не над Женей.
Совсем охренела, что ли?
Олег взял Сашу за плечи, так легко, будто Саша была дырявым полотенцем, и прилепил ее к стене. Саша прежде не видела его лицо так близко, а вблизи оно было еще хуже, совсем ужасным, потому что заслоняло своей пористостью, краснотой, говяжьим жиром, глазами-дырками весь остальной мир. Это было даже хуже, чем пощечина, которую тут же получила Саша. Это было даже хуже, чем бессловесно сползти на пол, пока Олег возвращается дожирать макароны. Это было даже хуже, чем приподнять голову и увидеть, как мать вся спряталась в тарелке, вся поджалась и не собирается ничего делать. Прошло несколько минут, возможно, час или десятилетие, когда Олег заговорил из-за стола.
Иди доедай, а то я брату твоему тарелку на голову надену.
Саша знала, что он и правда может надеть Жене тарелку на голову. Знала, что после этого надевания Женя навсегда останется в тушеночном жире, будет мутнеть под ним всю жизнь макаронным завитком. Женя не выдержит такого, думала Саша. Встала, села за стол. Рядом с ней шевельнулось. Женя вышел из замирания и просто взял в руку вилку. Просто взял и начал есть.
Саша обещала себе никогда не плакать при Олеге. Лучше быть битой, чем уязвимой, оголенной. В глаза будто залили бензин и подожгли, и Саша стала есть еще быстрее, чем раньше, заталкивать в себя макароны. Мерзкие, закатанные в жир, обвалянные в мясных волокнах макароны. Саша глотала их, как таблетки, не разжевывая. Когда на тарелке остался только волокнистый клубок, Саша встала, вымыла за собой посуду и ушла, не сгибаясь, не выбегая, прямо-ровно ушла в их с Женей комнату.
Саша не стала включать свет и просто легла на кровать. Она не включила свет, потому что все-таки заплакала, Саша не плакала уже два года, с того дня, как закрылся санаторий, а теперь была вся мокро-соленая. Сашино лицо чесалось от слез, но она не хотела признавать свои слезы их вытиранием, так что просто ждала, когда все высохнет в темноте, в июньской предливневой жаре. Саша не разрешила включать свет, когда вошел Женя, так что он закрыл за собой дверь и на ощупь дошел до своей кровати. Сел.
– Саша, ты как?
Саша продышалась горлом, через горло, чтобы оно не сжалось, не вздрогнуло, чтобы не испортило ее обычный голос чем-то дрожаще-плаксивым.
– Чего ты макароны эти не ел?
– Не знаю, я представил, что там ползают черви, а потом было как-то странно, я не…
– А когда этот козел меня побил, черви перестали ползать?
– Прости, Саша. Я не видел, что он тебя бьет.
Саша вскочила, ее слезы разлетелись, схлынули с лица.
– Не видел? – Саша кричала. – Как ты, блин, мог не видеть? Ты же рядом сидел!
Открылась дверь, через дверь влез свет и смыл с Саши темноту, тогда Женя увидел, что все ее лицо розовое и мокрое, что глаза меньше обычного. Вошедшая в комнату мать не смотрела на Сашу, просто шикнула, чтобы дети не шумели. Вечно вы нарываетесь, сказала мать. И чего в темноте сидите, сказала мать. Клацнула выключателем, закрыла дверь, растворилась в квартире и снова стала ее призраком. Саша и Женя больше не говорили, Саша накрыла себя одеялом, не переодеваясь в ночнушку, и сделала вид, что уснула. Женя умылся, почистил зубы, надел пижаму,
