сколько встревожен, я не смог бы объяснить, откуда взялась эта тревога, просто она поднялась во мне, и потому я лишь молча указал на него пальцем. Когда шеф узнал его, он помахал ему, сюда, мол, сюда, и Гунтрам Глазер, махнув в ответ, убыстрил шаги и почтительно с нами поздоровался. Он был приглашен в крепость лишь назавтра. Он явился слишком рано. Никогда бы не подумал, что однажды он станет у нас управляющим, нет, Ина, никогда бы не подумал.
Что мне ему сказать, если он ко мне придет, он уже смотрит в мою сторону, присматривается с террасы, может, решил сам мне объяснить, почему он подписал и сдал на хранение эту дарственную, дарственную на мое имя. «Не торопись отвечать „да“ и не торопись отвечать „нет“» — так посоветовала мне Магда, сейчас я ему отворю и его выслушаю, конечно, он мне все откроет, даже самое тайное, даже то, что он думает в глубине души; едва он скажет: «А теперь тебе не надо слушать, Бруно», тут уж я знаю, что говорится это единственно для меня. Он немножко еще выжидает, делает несколько шагов, смотрит поверх участков на старые сосны у железнодорожной насыпи, как устало он двигается, как осторожно — наверно, боится упасть, как недавно в песчаном карьере, когда у него закружилась голова и он упал, потеряв сознание, я оставался рядом с ним, пока он не поднялся на ноги и с трудом не выговорил:
— Ни слова, Бруно, об этом никому ни слова.
Ружье, за плечом у него висит двустволка, может, он все же не намерен сейчас идти ко мне, но вот он подходит к лестнице, осторожно спускается, бросает долгий взгляд назад, на крепость, нет, в окнах никто не показался, он идет ко мне, чтобы меня во все посвятить, теперь можно и дверь отпереть. Я не скажу ему о том, что знаю, о том, что рассказывают, если он меня не спросит, не полезу с этим сам, потому что это может причинить ему боль, а я не хочу ни о чем говорить, что причинит ему боль или его опечалит.
Нет, он все же не ко мне направляется, лишь проходит мимо, даже не взглянув, неприступный, погруженный в себя, тут уж лучше мне его не окликать. Побегу за ним, вот что я сделаю, украдкой пойду следом, а там, где никто нас не увидит, покажусь ему на глаза и попросту останусь с ним. Шеф, конечно, знает, что я на вечер приглашен в крепость, и может, знает уже, чего они от меня хотят, будет он при этом, все станет легче, ведь, если потребуется, он за меня ответит, ответит и этому Мурвицу, который мне угрожал, что меня еще много чего ждет.
Скорей запереть дверь и юркнуть на высокоствольные участки, где Бруно, загороженный стволами, будет для всех невидим, а сам будет видеть всех. Лесовик с крюком здесь не прячется, раньше я думал, что лесовик, который иными ночами надламывает наши деревья по собственному плану, прячется на высокоствольных участках, но шеф сказал мне, что он, наверно, приходит издалека, при наших совместных обходах мы никаких следов не находили.
Из-за тебя, Бруно, сказала Магда, они возбудили судебное дело о признании шефа недееспособным, также из-за тебя, ведь дарственная предусматривает, что после смерти шефа тебе достанется самая ценная земля, треть всего, да еще с соответствующим инвентарем, с этим они никогда не примирятся, сказала Магда. Если это правда, то у шефа есть на то свои причины, у него всегда свои причины на все, что бы он ни делал.
Почему он не пьет, как обычно, из колонки? Он очень редко проходит мимо крана, чтобы его не открыть, не дать стечь воде и не выпить водицы, источник которой он сам нашел и вкусом которой не может нахвалиться. Он не обращает внимания на кран, идет, волоча ноги, по направлению к железнодорожной насыпи, кожаный ремень от ружья, видно, соскользнул, и он снова натягивает его на плечо. Не помню даже, когда я видел его в последний раз шагающим с ружьем по участкам, во всяком случае, это было очень давно, но хотелось бы знать, на кого он собирается охотиться, кролики перевелись, черных птиц он в последнее время терпел, может, хочет только проверить ружье, которым так долго не пользовался.
Здесь, среди молодой поросли, упасть невозможно, деревья растут так густо, что, если откажут ноги или тебя пристрелят, просто повиснешь, стволы тебя подхватят; кого здесь застигнет смерть, тот не рухнет на землю, а воздух его провялит.
А еще может быть, что этой дарственной он хочет меня отблагодарить. Шефу редко когда представлялся случай в чем-либо упрекнуть меня, никто не выполнял его указаний с такой охотой, часто ему даже незачем было договаривать до конца, я с полуслова понимал, как нужно выполнить работу и чего он от этого ждет; однажды он даже сказал: «Ты, видно, читаешь мои мысли, Бруно». У него — он же на голову выше всех других — мне незачем было ничего переспрашивать, я помогал ему и выполнял все, что бы он мне ни поручал — отправить ли на дно Большого пруда мертвую охотничью собаку, побросать ли в Холле настил деревянного моста или отогнать скотину на пастбища, — на меня он всегда мог положиться. Я ничего не стал его спрашивать, когда он велел мне сжечь его испачканную куртку, а корзины со всякой вкусной снедью, которые он посылал Эвальдсенам, я так незаметно им приносил, что никто не мог догадаться, откуда они взялись.
А моей работой в посадках он был не просто доволен; сколько раз, подозвав наших новых рабочих, он говорил им: «Взгляните, как Бруно это делает. Вот как надо переваливать, подвязывать, прививать». Вполне возможно, что шеф хочет меня за все отблагодарить; не исключено также, что он думает: Бруно многому научился, и, если земля попадет в его руки, он будет все вести так, как делал это я, и ничто не изменится ни в уходе за землей, ни в планах посадок, Бруно позаботится о том, чтобы всегда было видно, как мы здесь все преобразили. Пусть он никогда со мной об этом не заговаривал, не исключено, что он так думает.
Он направляется к гравийному карьеру, туда, где мы раньше брали песок для проращивания семян; ни разу даже не взглянув по сторонам, он идет по разбитой подвозной дороге и, уж конечно, не обращает внимания ни на какие шумы и шорохи, это он-то,
