От себя телевизионного отличался предлагаемой зрителям ролью. Там был важный, знающий больше, чем говорит, тут - запростецкий, радостный и вообще весельчак. Повернулся к Каблукову, облапил по-медвежьи (всё - кино): "Дай-ка, дай-ка - и за те годы, когда не обнимались, и за сегодня. Как бы тебя не смять". (Кино; русское.) "От одного отвык - ну напрочь. От "вы". Ну не могу. Тут "ю", и когда юкаю, они думают, что я "вы", а я - только "ты". Всем. Чтоб не путаться. И о тебе - как подумаю - а я о тебе всё думаю, думаю - только "ты". Годится?" Ляля и Люба исходили неподдельным восхищением: большой человек - такой свой! "Мне сказали, ты физкультурник, гуляешь. Пошли, я как-никак тоже бывший. Ксюш, уступишь мне его сегодня? Какая, а! Не верю глазам: Зина Росс, и в невиртуальных, как говорится, формах. Каблуков, ты такое сокровище береги, не налегай на нее во время прогулки".
На улице он сказал: "Вон видишь лимо с шофером? А как тетеньки наседали меня встретить и обиходить! Значит, первое. Никаких бесплатных хирургий и бесплатных пансионов. Немедленно переведи деньги с IFSSH на госпиталь и Ляльке. Я сам все выясню и скажу, сколько куда". "А фонд любезности коллег?" "Не надо любезности. Здешнее высшее достижение: заводишь дружбу, только с кем хочешь. Остальным платишь. Что тебе Лялька - сестра, жена? С какого счастья ты к ней вселился, чай с ними пьешь? Ты бы в Москве с ними водился, здесь водился бы? Сам по себе?" "Вдруг взять и съехать? Куда?" "Взять и съехать. Изобразить лопуха: явился Дрягин, объяснил мою бестактность, за меня, не спросясь, решил, не знаю как благодарить, до свиданья. Со мной она залупаться не станет, на тебя взъестся. И что? Номер я тебе и Ксении уже снял, приходящую сестру нанял. Ты лопух и есть. Простейшая вещь, выписать чек - нет, обязательно дождаться, чтоб Михайла Иваныч пришел заревел: кто ел моей ложкой, спал на моей постели?" "Чек не мой". "И не мой".
"У меня сейчас миллионов немного, но есть. Больше десяти, меньше ста. Точно не говорю, потому что все в деле. Началось с "Конюшни" - был такой сценарий. Ты получил пятнадцать штук. Взяли с потолка, оказалось много больше. Вексель можешь не предъявлять, все держу в голове. Есть сферы, где мы короли, есть - где дебилы. Ты, что такое деньги, не знаешь, требуешь расписок, сумму гонорара прописью. Гонорар не бухгалтерия, а сколько я и ты друг другу скажем. В IFSSH я не благотворительностью занимался, а долг отдавал. И не влезай ты в то, чего все равно не поймешь: с чего я плачу налоги, с чего не плачу? - запутаешься. Денег этих уже нет, ни у меня, ни у кого, кто, кроме меня, давал. Они у тебя одного - если подпись поставишь. Давай, оприходуй". "Я напомню тогдашний разговор..." "Значит так, - сказал Дрягин повелительно и неприязненно. - У меня времени нет. Через сорок пять минут кончается, через полтора часа обратный рейс. Я не цацкаться сюда прилетел, а распорядиться. И кое-что разузнать".
Как когда-то, его взгляд опять мгновенно поменялся, дважды - с нейтрального на волчий, пустой, и тут же на ласковый, обаятельный. "Хочу понять, чего лишился, что получил эксклюзивного. Некого спросить. Не те приезжают. Всё больше комсомольцы. Нагрянывают, велят делиться. Хорошо и тут есть комсомольцы, оберегают, как могут... Я здесь жил - ну год. Пусть три. Пять. Вонзался. Пахал: день и ночь - как говорится, при свете фар. А честно - все-таки год. Потом вижу: так это то же самое, я этому научился, то-се просек и валяю. При свете дня, при свете фар режу джинсу по выкройке, строчу шов. Уже после трех понимаю: финиш. После пяти - уже не себя повторяю, а таких, как я. Смешно сказать: "Пищевик" приютский тренировал был живой. Шурую, вхожу в совет директоров, плюсую баксы - мертвый. Вопрос к знатоку тонких материй: а останься - что было бы?" "Шуровал бы, входил в совет директоров, плюсовал баксы". "Правильно". "Ну не в вольере, а в заказнике. Где можно по путевке охотиться". "Правильно". "Объективный закон, - сказал Каблуков, давая знать складками лица, что насмешливо. Живешь - живешь; хочешь с того, что живешь, что-то иметь - мертвеешь". "Правильно".
"А имею я здесь что-нибудь, что не имел бы там?" "Этого не знаю. Я про здесь не знаю. Там - толкаются, на панель харкают, изо рта пахнет, от подмышек, колесами из луж окатывают. Пьют коктейль джин-с-тоником из банок. Пьют пиво из горла, в бумажный пакет не прячут. Правда, все это душевно. На траве лежат, в речке плещутся, по лесу мотаются с корзиной. Пакетики после йогурта, жестянки после шпрот, бутыли после фанты, не глядя, бросают. Что еще? В морду лезут. В душу лезут. Здесь вроде не так. Чисто-светло, аккуратно-удобно. Там этого иметь нельзя". Остановился, предлагая ответить, но тот молчал. "Уважительно. Уединительно. Недушевно. Там про это забудь". "Не подначивай. Я за душевностью не скучаю. Я скучаю за покупкой в лавке, за заправкой бензином. Там это приключение. Подсунут тебе мятый помидор или успеешь заметить? Начнет счетчик считать с нуля или с единицы? За "за" скучаю: надо "по" говорить, а могу "за"".
Повернули обратно к дому. "Я часы ненавижу, понимаешь? - сказал Дрягин. - Маятник, анкер, баланс. Тик-так, миг, миг. Я люблю ноту. Тиннь! и твой миг перекосило. Пусть все бежит к цели, но не по прямой, как коренник, а как пристяжная: вперед - а еще и вбок, а еще и куда глаза глядят, а еще и шеей косит, кокетничает". Не дошли до крыльца - дверь распахнулась. Гурий-таки. Каблуков, ты гигант!.. А вы сговорились?.. Мы сговорились... А вы знакомы?.. Каблуков, ты гигант!.. "Каблуков, ты шлимазл! - объявил Дрягин. - Всю жизнь был и остался. Я тебя буду учить. Он подхватил за талии Лялю и Любу и закружил. - Цыпочки мои! (Кино: Майкл Кейн.) Вы почему его распустили? С какой стати он тут закисает? Лялька, почему ты с этого ничего не имеешь? У него бешеные деньги в Голливуде, я же тебе объяснял. Каблуков, ты что жмешь свои бешеные деньги? Всё должен устраивать дядя Сережа Дрягин, да? Гурий, я тебе даю на клинику. Сколько просил. Ксения, складывайся: вы с папашей - сорри, Гарри, имею в виду не тебя, а Каблукова - переезжаете в "Эксельсиор". Пять минут от госпиталя. Я вас и перевезу, сейчас еду на аэродром. Каблуков, садись пиши: плиз запятая трансфер ту Ляля Вересаев - оставь место, сама проставишь, себя не обижай фром май ISSFH эккаунт. Расписывайся, ты любишь расписываться. Я тоже распишусь, под тобой. Всё. Дядя Сережа поехал. Дядя Сережа - волшебник. Он миллионер. Гурий - ты с нами!" Ляля обескураженно заговорила, внушительно и сбивчиво, даже чуть-чуть напрягла ноздри. Дрягин прикрыл глаза, сказал бесцветным голосом: "Вересаева, не серди... Поехали".
Номер был двухкомнатный. Дрягин огляделся, сказал Гурию: "По-моему", имея в виду "по-моему, ничего". Гурий подтвердил: "По-моему, тоже". "Каблуков, ты только не думай, я не благодетель, - сказал Дрягин серьезно, так что вышло почти неприязненно. - Вечером сижу, мозг считать перестает, и мечтаю: надо Каблукова кирнуть. Приедет, и я его кирну. В лучшем ресторане. Не за дружескую услугу, плюс качественно оказанную. Это оплачено. А за то, какой ты тогда был целомудренный. И независимый. И честь блюл. Как белогвардеец. Честь - это что такое: честь? Это же ископаемое, дворянско-усадебная культура, это оттуда, где лен и вено". Каблуков хмыкнул: "А я, наоборот, запомнил, как поначалу купился. С деловыми людьми в одной струе. Лакейская гордость всплеснула". "Так и я про то же. Подумал: "Вот еще, значит, что в людях осталось. Не все такие, как Дрягин позорный: и не заметит, что купился, что лакей. "Овода" незабвенного читает не понимает: тайна исповеди, ай-яй-яй! Че тут такого? - самому надо быть осторожней, варежку налево-направо не разевать. А вот, оказывается, чего. Ай, думаю, Каблуков! Скажи - в щечку поцеловать, поцелую". И ты мне сейчас настроение не порти. Это я себя ублажаю. Что тоже так могу, не хуже - хоть и по-купечески.
За сим гуд-бай форевер и покедова. С мужиками не обжимаюсь, принципиально. А с лебедем уж позвольте. Дай я тебя, кашмирская коза, оглажу и почувствую. - Он притянул Ксению за плечи и элементарно поцеловал. И она его. - Не было у меня таких гимнасток в Вологде. Самое обидное, что и не знал тогда, что бывают". "Дядь Сережа Дрягин, - сказала она мило, - можно я вас провожу? И попрошу". Они вышли, Каблуков спросил у Гурия: мило? Гурий: мило. "Прилягу", - сказал Каблуков. "А я послушаю". Вынул стетоскоп, поприкладывал, потом пальцами мягко-мягко подавил: на грудину, на ключицы, на живот. Ритм, пассы. "Ты настоящий доктор, - проворковал Каблуков, млея. Гурий, ты мне за жизнь столько приятного сделал. И никогда неприятного". "Ксению включаешь?"
Минуту оба молчали, Гурий еще где-то мял легонько, поворачивал ему голову, сжимал-разжимал кисти рук. "Нет, - ответил наконец Каблуков. - Она приятная, только я ее с тобой не связываю". "Я тоже". Согнул ему руки в локтях, ноги в коленях. "Мочеиспускание нормальное?" "Не жалуюсь... Что-то не так? - Он неопределенно вздернул подбородок, показать, что вопрос - о Ксении. - Если думаешь, что-то не так, посоветуй". "Да нет. Самому непонятно. Какой я отец? А ведь отец. Должен сказать твердо: так-то, так-то. Как?! Как "так-то"? Ты мне Коля Каблуков, никого такого же у меня нет. И не было. Ты мне за жизнь столько приятного сделал. И всего. Чего такого я знаю, что ты не знаешь? Кроме анатомии и патологии высшего из приматов. Если честно, то я о тебе думаю больше, чем о ней. Но о ней тоже. Родилась, мое семя, извод. Тепло младенца, ребеночья ясность; девочка - тоже не забывай".
