"Ладно. - Рассмеялся. - Мы с тобой теперь еще вроде как гомосеки: моя плоть". "Этого не было", - сказал Каблуков серьезно и устало.
Гурий как ждал: "Должно быть. Это обязательно. Без этого ничего не будет. Ты собираешься... вы собираетесь жениться? Или... так?" "Мы попробуем, чтобы без этого. Так мне кажется. Ей, мне кажется, тоже". И на этом она вошла: "Обо мне говорили?" "О чем говорили, - сказал Гурий, - как раз кончили. А вы о чем?" "С миллионером? Я ему свои деньги хочу отдать. Чтобы пустил, куда и свои. Мани-маркет, стоки, сам решит. Десять процентов годовых мне вот так хватит. Согласился".
XIV
Часовой механизм - большой, занимающий просторное помещение целиком, где-то, по-видимому, в старинной каменной башне. Охватить одним взглядом его размеры и общую конструкцию, также как размеры комнаты, не удается: он почти упирается в стены. Можно пройти рядом, но некуда отойти. Дрягин протискивается, он за ним. Образ структурированности Запада. В первый раз, он точно это помнит, пришло на ум после Франции. А не после ФРГ - чего было бы ожидать логичнее. Потому, во-первых, что немцы, что пунктуальны, что сам изобретатель часов Гюйгенс, в общем, ихней расы. А во-вторых, что в Германию, в настоящую, "фашистскую", а именно в Западный Берлин, его выпустили на десять лет раньше, чем во Францию, а именно в Канн, с заездом на трое суток в Париж на конференцию ЮНЕСКО. Механизм, сотни лет совершенствуемый, отборными специалистами наблюдаемый и ремонтируемый, почти идеально отбалансированный. Детали из самых прочных на данный момент материалов выточены по тщательно проверенным технологиям. Их количество превышает надобность, они насажены на уси в дополнение к работающим. На всякий случай, чтобы при старении или внезапной поломке немедленно заменить... Метафора была напрашивающейся, рядом лежащей, плоской, банальной, непродуктивной, соседствовала с еще двумя-тремя такими же. Например, о газоне и асфальте. Газон, возделываемый и удобряемый под одни и те же сорта травы. Появись стебелек крепче постоянно сеемых, нежней, ярче, он будет автоматически принят за сорняк и сразу же выполот. А вокруг ровный асфальт, без трещинки, выбоинки, слабинки, сквозь него тем более не пробиться... Соображение предсказуемое, вялая мысль.
А сейчас он в Америке, он это знает. Он в Америке где-то работает. Потому что образ механизма стал навязчивым: прибавилась наглядность заклинания "время - деньги". А он зарабатывает деньги. На вид механизм занимается немудреной монотонной регистрацией секунд. То, что Дрягин ненавидит: маятник, анкер, баланс. При этом, однако, впечатление, что он их не отсчитывает, а поглощает. В глухо запаянных каморах, куда нет доступа ни глазу, ни пальцам, перерабатывает, в результате чего производит доллары. Который час? Двенадцать тысяч пятьсот три бакса... Это сон. Начался, едва Ксения пошла провожать Гурия. Но вот она возвращается, он открыл глаза, видит, как она входит, слышит: "Спали?" Потом: "Он сказал, что все замечательно. Вы замечательный, я замечательная, и он не совсем уж незамечательный. Но, что мы хотим, у нас не получится. А я ему: не получится, как у тебя с матерью. А как у нас - очень даже получится".
Каблуков на это (не то отвечал, не то думал, что отвечает): "Дядья моложе племянников, и бабки внуков. Библейский расклад, и блажен, кто не соблазнится.
Сиф жил сто пять лет и родил Еноса. Енос жил девяносто лет, и родил Каинана. Но Сиф, по рождении Еноса, жил еще восемьсот семь лет и продолжал родить сынов и дочерей. И блажен, кто не соблазнится.
Старшей родни, на которую так ли, сяк ли приходится ориентироваться, нет только у Адама - родился не по-людски. Происходить от Давида куда почетнее, не говоря уже, основательнее, чем от Адама. И всегда было. Кто имеет уши слышать да слышит.
Цену мужчины определяли богатство, имение. Пожилой с молодой означал не то, что он ее "купил", а то, что он ее "удовлетворяет" суммарно. Обеспечением образа жизни и малыми ласками. Тем, что в сумме давало бы "молодую любовь" - то есть естественную. И блажен, кто не соблазнялся.
Чем больше занимается прошлым дворянское собрание, тем очевиднее деланность и театр. Сейчас не может быть романа эпохи, как у Тургенева. Нет времен. Сейчас "Чапаев и пустота". И возрасты. Возрасты потеряли свою принадлежность: статусу, манере поведения. Так же как исторические "возрасты": времена, периоды.
Они что мне внушали, Гурий и Дрягин, Ляля-Люба, все? Нынешний брак между сверстниками - если он не из деловых или семейственных соображений, отдан простолюдинам. К счастью! - а то бы мы остались без населения. Удовлетворение телесных желаний или бытовых амбиций - ну сколько можно их удовлетворять? Простолюдинство - свойство врожденное, что у плебеев, что у аристократов: как радость или скука. Почему и распространяется на все слои общества, включая вполне интеллектуальные, - если они отдают предпочтение именно этой стороне отношений. Если в самом заштатном городке, да в любой деревне, девка, сравнивая себя с телеобразцом, поймет, что "годится", она безусловно попадет в "круг". А поумнее, к мужчине, которого до нынешнего века называли старым. Сапиенти сат.
Как ни разметывало семьи и ни истребляло, казалось, поголовно, сейчас всё опять в координатах родственных - или близких - связей. А прошло с террора всего пятьдесят лет. Была такая Мила Адамович. Рыжая с зелеными глазами. Мне десять, ей двадцать. Видел один раз, в гостях у материной тетки. Такая красивая! Почему я о ней ни разу в жизни не вспомнил? Почему сейчас вспомнил? Ума не приложу. Она была художница, ее выгнали из института за формализм, она повесилась. Адамович - кто знает, из каких?"
"У вас хорошее настроение?" - спросила Ксения. "У меня отличное настроение", - сказал Каблуков и поперхнулся. Закашлял, рукой сделал: где? она подала подушечку, алое сердце. Прижал к груди, успокоился. "Терпимо", проговорила она: с едва заметной интонацией вопроса ему, утвердительно себе. "Как сказать? Каждый момент ждешь, клетка грудная выпадет на пол и разобьется. В общем, терпимо".
XV
В аэропорту, на улице у дверей, его ждали с инвалидным креслом. В аэропорт отвезли Ляля и Люба. Закажи он такси, обида была бы непрощаемая, а главное, невыдуманная... Хайвей был полон, но ехали ходко. Несменяемый кадр: домики один в один, поселки один в один. И хайвей монотонный. Что-то живое, постоянно, хоть и помалу, сдвигающееся - пожалуй, только "компания" машин: складывающаяся, распадающаяся. Почему американцы, наверное, и ездят чуть что. Играет - с каким-никаким, а подвижным пейзажем. Особенно когда уезжаешь. "Есть такая книга, - сказал он, - "Укрывающее небо", - и Ксения кивнула. - Вот Ксения читала, а я нет, однако знаю. Про то, как никак не уехать из Африки. Попадаешь - и пропал. В Америке тоже что-то такое есть. Там песок, здесь гипс. Краны не протекают, пыли нет, проказы нет. Пища не несъедобная. Африка наоборот". "Неохота, Каблуков, под конец собачиться, отозвалась Ляля. - Мелешь что-то, как на третьем курсе. Как будто жизнь не прожил". "Это он радуется свободе, - включилась Люба. - Тогда тоже радовался".
Чем ближе подъезжали, тем сильнее хотелось спросить, почему они больше месяца живут вместе. Или всегда так? Или у Любы что-то с мужем? Скажем, завел кого-то? Помоложе? Но разговор завертелся вокруг чисел и названий, пустой и нескончаемый: время отлета, прилета, на какой аэродром в Нью-Йорке ("Ла Гвардия"), отель (опять "Эксельсиор" - потому что опять Дрягин взял на себя, и что-то его к "Эксельсиорам" влекло). Тут Каблуков произнес: "Все-таки я ему ни разу "ты" не сказал". "Кому?" "Дрягину". "А как?" "А вот так, безличными формами". "Со смыслом?" "Нет. Было бы неорганично". Люба сказала: "Ты, Каблуков, какой-то неродной. Честно. Какой-то ты шалый. И в молодости был". "Все такие. Ты, думаешь, нет? А чего, например, тогда дома не живешь?" Люба и Ляля, ошеломленные, на несколько секунд уставились друг на друга и захохотали. "Потому что у меня в квартире ремонт. А тебе что?" "Не знаю. Спросить подмывало. Не знаю почему". "Мол, не лесбы ли? Так бы и сказал". И опять расхохотались. "Они все-таки ничего, - обратился он к Ксении, как бы их тут не было. - В начале посмотрел, какие-то неродные. Нет, та же ла гвардия".
"Каблуков! - вдруг воскликнула, выкатывая глаза, Ксения, когда, уже расцеловавшись, с ними расстались и двинулись к металлоискателю. - Этот Соколов ваш танцующий - он же к ним летал!" Он несколько секунд соображал. "А что? Не исключено".
В Нью-Йорке тоже встречали с креслом. В отеле им сказали, что кто-то уже звонил - не назвался, не оставил телефон. Входя в номер, услышали звонок: Феликс. "Хотел первым. Ну?" Он и в Кливленд звонил через день. Каждый разговор кончали: загадывать не будем, но кто знает? Про его день рождения. Перед госпиталем Каблукова это воодушевляло: операция, четыре недели, и почему бы нет? После операции выбросил из головы, и "кто его знает" отвечал формально. И Феликс спрашивал скорее формально: понимал, в каком состоянии, и ободрял, как будто никакого специального состояния нет. А тут приступил всерьез: "Завтра придешь?" Каблуков не подгадывал, само вышло, но, когда вышло, внутренне нацелился. Букет причин: обняться с Феликсом, купить подарок, явиться в костюме и с цветами, увидеть известно кого и неизвестно кого. Проверить, что он может. Сделать вид, что все позади. Немножко тщеславия, немножко преодоления, немножко удовольствия. Всего полчаса. На автопилоте: Каблуков, не может быть, ты же только что из-под ножа! - да, месяц назад - обалдеть! и сколько шунтов? - пять - мама родная! нельзя поверить.
