А на третий день поставили машину в подземный гараж у Сити Холл и пошли к Башням. Зиро Плейс это называлось теперь: Ноль. Фундамент, все еще могучий. Крест из балок, слишком идейный, чтобы соответствовать Нулю. Пар, вырывающийся из невидимого окна на черной стене здания, оставшегося целым. Прицепившиеся строчки: "Кто знает, как пусто небо на месте упавшей башни?". И самолеты, продолжающие с промежутком не больше минуты пролетать над этой пустотой: трасса - похоже, с ДжейЭфКей, и никто ее не отменял. "Слушай, это не при тебе, - сказал Каблуков, - кто-то в госпитале произнес: "Лежит в отдельной палате, как саудовский принц"?" Ксения покачала головой. "И, стало быть, не ты. По-русски. Вдруг в голову пришло. Кто же это?"
Ночь в самолете далась нелегко. По одной инструкции он должен был обязательно спать, не меньше восьми часов, хоть со снотворным. По другой - в течение полета раз в полчаса вставать и ходить. Когда начиналась турбулентность, не находил себе места: сердце испускало немощность, которая ощущалась как энергия. Всеподавляющей гибели. Яко вода излияхся, и рассыпашася вся кости моя, бысть сердце мое яко воск, таяй посреде чрева моего. Откуда он это знает? Мама бормотала, не иначе. Могла бормотать, больше неоткуда. Когда? Когда-то. Когда не знал, что это слышит. Ну и что, если бы сейчас упасть? Часть, которая в груди, от горла до живота, и весь живот до мошонки, и мошонка - уже оборвались, уже в падении. Что места в первом классе, только раздражало. Ксения настояла. Он так и говорил: не за что платить в три раза больше, не будет в три раза лучше. Выкладки - чушь, согласен, недостойные. (Она: если хоть вот настолечко лучше, стоит заплатить насколько угодно больше.) Какой-то тип ее знакомый летел - пока не спал, все клеился. Я такой, я сякой, у меня дом в Пало-Альто, давайте сделаем совместный проект - Зина Росс в соло-шоу. Каблукова называл "ваш спутник": ваш спутник не против, если я дам вам мой телефон, я живу на Николиной горе? Посередине ночи Каблуков не заметил, как все-таки задремал. Заметил, когда проснулся, - как в госпитале, держа руку Ксении в своей.
В Ленинград поехали через два дня, дневным, сидячим. То есть на третий - время совсем смешалось. Каждый раз надо было вспоминать, который час в Америке. А Ленинград надо было называть Петербург. Что впереди похороны, перешло на второй план. К моргу собралось народу на два автобуса. Старушки - все много младше матери, соседи возрастов от каблуковского по нисходящей и опять военные, маленькой группой. Оказывается, отец был зачислен в часть навечно, фотография впрессована в Доску славы, уважение распространялось на мать. Чуть отдельно стоял священник, в подряснике из-под пальто, молодой, замерзший. И был - совсем неожиданно - Жорес. На кладбище, когда могилу уже засы2пали, Каблуков спросил его: "А где Раиса?" "Мать? А вот, - он мотнул головой в сторону свежего, метрах в десяти, припорошенного снегом холмика с увядшими цветами. - Позавчера хоронили. Почему я и здесь. Не задерживаясь, за вашей отправилась".
Ксения на ухо сказала, чтобы Каблуков пригласил на поминки. Все эти дни она и Жорес перезванивались по телефону и здесь вели себя как распорядители, знающие свой маневр и не нуждающиеся что-то еще обсуждать и уточнять. Кафе называлось "Барышня-крестьянка", столы уже были накрыты. После нескольких рюмок стал завязываться разговор. Батюшка сказал, что покойница дала пример христианской жизни, чистой, молитвенной, сосредоточенной. Безгрешной. Такое нечасто встречается. Сейчас люди оборачиваются не на церковь, а друг на друга и не замечают, как начинают жить в грехе... Воцарилась тишина, заинтересованная. Смотрели на Каблукова и Ксению. Те сидели, поглядывая доброжелательно и спокойно на окружающих. Майор предложил помянуть отца уже не как мужа Марии и отца Каблукова, а как образец верности клятве и служения родине. Майор был здесь старший по званию, лет сорока, крепкий, подтянутый, со скульптурным лицом выпивающего человека. Погомонили одобрительно об отце, батюшка вернулся к теме. Кражи, разбой, убийства сейчас стали обыденным делом. Упал на улице человек, ему никто не поможет. "И блуд!" - сказал он гневно, громко. Повернулся к Ксении, и глаза у него сверкнули: "Вы согласны, что жить во грехе - грех?!" Она повторила: "Жить во грехе - грех. Кто сомневается?". "А вы?!" - перевел он взгляд на Каблукова. "Наверно, действительно неприятно", - ответил Каблуков.
Он наклонился к Жоресу, тихо заговорил - показывая, что всё, беседу обрывает, углубился в другую. "Вашей матери фамилия была Минаева. А слышали вы что-нибудь про такую Раису Михееву? И еще про одну, фамилии я не знаю, но тоже Раиса? Отложилось в памяти, что всех троих связывали с..." - он не знал, как сказать: отцом? Марком? "Ильиным, - подсказал Жорес тоже приглушенно: ему. - Слышать не слышал, но почему бы нет? Вообще-то лучше бы этого не слышать. Лучше бы вы поделикатней, Николай Сергеич". "Я на тот случай спрашивал, что если они вам известны, то живы ли две другие". "Нет, не живы, - сказал Жорес с легким вызовом. - Переспать можно с тремя, но когда умирает та, с которой переспал так, что родился ребенок, - все равно какая, - то умирают все. Все три и умерли". "А...?" - Каблуков опять запнулся. "Ильин? Как всегда, как всегда. Даже видом. В Германии. Жена-молодка. Не такая, как... - мотнул головой на Ксению, как давеча на могилу, - а... - Он огляделся. - Как я. Воспроизведение. Дас вандерн ист дес мюллерс люст, дас вандерн. И идеи те же. И порыв. А ведь к восьмидесяти. Представления не имею, с какого он года..." "А про Михееву, - сказал он уже полным застольным голосом, как будто та история, все равно, происшедшая или выдуманная, в любом случае привязана именно к этому месту и интересна здесь всем, - я знаю. От матери. Ни с кем она не заигрывала. Это ее муж-капитан хотел так представить. Чтобы наконец пострелять, повольничать, пожить".
"А армия? - обратился к Каблукову через стол майор. - Армейский уклад я думаю, тоже мог показаться вам неприятен?" Цеплялся, по примеру духовного лица. И "капитан" непонятный подстегнул. "Я не служил". "Интересно, почему?" Каблуков рассмеялся, умеренно. "Закупорка коронарных сосудов. Правда, обнаруженная после срока годности". "Майор, - встрял Жорес, глядя на него наивно открытыми глазами, - скажу резко: она не для тебя". Тот сощурился, долго смотрел, процедил: "Вы пистолет в руках держали? Если нет, научу, и пойдем постреляемся". (Пушкин, бывшее Царское Село. Майор N: "К барьеру!". Маiоръ. Подражает, но куда ему деваться? Кино.) Жорес опроверг: "Нонсенс! Если бы драться на дуэли с военными, неужели вы думаете, я бы сидел за колючкой четыре года? Не хипешись, командир! За вас!" (Ты - вы - ты - вы. Правильно: сбивает с толку.) Налил, поднял, выдвинул по направлению к майору, выпил. "Не забудем, - проговорил батюшка, что Мария Германовна, в эту минуту отдаляясь от земли, видит нас - и много больше, чем нас".
(Мама, отдаляясь от земли, видит отлет вновь умерших. Новопреставленных. Поток отсохших, подхватываемых ветром лепестков или семян. Осыпавшихся насекомых. Птиц - когда взлет первой втягивает вторую и третью, те четвертую-восьмую, и этот поток выстраивается, как волна длиной во все побережье и насколько хватает глаз. То, как видит людскую смерть космос. Кого-то мама узнаёт. Раю Минаеву и двух других. Среди живых - меня. Остальных - как мы видим уличную толпу. Чужих, но не неожиданных, а о которых словно бы догадывались. И про всех начинает знать - новым, неизвестным на земле способом знания - то, чего не знала. Как ее отец и мать любили друг друга и как не любили. Что знакомые ей люди скрывали. И душа исполняется горя. Непомерного. Но еще не такого, какого уже исполнилась Тонина.)
XVII
И теперь надо было приходить в себя. Не от наркоза, не от потрясения операцией, даже не от Тониной смерти и совокупности событий и происшествий, посыпавшихся после этого, а ниоткуда - никуда. В себя. Абсолютно неизвестно, какого теперь. Может быть, похожего на прежнего, может быть, совсем другого.
Надо было приходить в себя после пятнадцати лет отвыкания от рухнувшего режима, регламентированных возможностей и действий, от тотального диктата, от внедряемых ими тупости, мерзости и унижений. Оно кончилось, уперлось в увал нового порядка вещей, намытый за это время под обвалившейся трухой старой власти и успевший затвердеть. Надо было приноровиться не столько к его новизне, сколько к тому, что на ее вещество пошел тот же цемент, на конструкцию - механизмы, на проект - образ мысли, все made in USSR.
Надо было приходить в себя в статусе доживания жизни. При этом в условиях, которым смена на счетчике цифр 1999 на 2000, то есть всех четырех, не оставила другого выбора, кроме как принять и постоянно подтверждать, что они поменялись так же полно и необратимо. По сравнению не с прошлым годом, 1999-м, а с прошлым веком, "новеченто", начинающимся с неуклюжих "19".
Надо было приходить в себя без Тони.
И физическая поправка поправкой, телесное выздоровление выздоровлением, и душевное укрепление укреплением, но надо было решать, как быть с Ксенией, какое ей найти место, какие возможные границы положить как край отношений пусть и приятных ему, но ненужных, безнадежных и обреченных.
