Надо было приходить в себя без Тони.
И физическая поправка поправкой, телесное выздоровление выздоровлением, и душевное укрепление укреплением, но надо было решать, как быть с Ксенией, какое ей найти место, какие возможные границы положить как край отношений пусть и приятных ему, но ненужных, безнадежных и обреченных.
Доктор О'Киф в последнюю встречу, отпуская, сказал: "Весной начинайте понемногу ездить на велосипеде. Не так, чтобы покрывать большие расстояния, а так, чтобы он, когда вы до него дотрагиваетесь, вырывался из рук. Понимаете, о чем я?" И Каблуков кивнул молча, потому что подумал, что это он так про половое и одинаково противно услышать, что совершенно верно, именно, именно - и что вовсе нет, с чего вы взяли, я про общий настрой, душевный подъем. Кардиолог же в Москве на первом осмотре прямо спросил, тем же тоном, которым выяснял прочие подробности: "Эрекция за это время была? Аккуратнее с этим, пока аккуратнее".
Когда он отвернулся, Каблуков бессознательно прошелся подушечками пальцев по грудному шву и чуть более сознательно отметил: не шрамы, а новая ткань. Грамм пятьдесят новой ткани что-то понявшего за жизнь, изменившегося к ее концу, насколько возможно избавившегося от всяческой ее искусственности человека. Зарубцевавшаяся, твердая, лиловая, гребешком, единственно отвечающая его новому состоянию. Дождевые черви. Видимо, про это сказал поэт: к кольчецам спущусь и усоногим, прошуршав средь ящериц и змей. Ну была, кардиолог, эрекция, была. Сокращение-распрямление кожно-мускульного мешка колючеголовых при задевании подглоточной ганглии. Спущусь - вот что главное. От горячей крови откажусь - вот что неотменимо. И от нас природа отступила - так, как будто мы ей не нужны. Вот с чем нужно жить. И подъемный мост она забыла, опоздала опустить для тех, у кого зеленая могила, красное дыханье, гибкий смех... Ксения ждала, сидела в коридоре на клеенчатом красным стуле, продранном. Сукин сын кардиолог, небось, не отвлеченно спрашивал. Как и О'Киф: она и там была при нем, рассматривала елку в приемной, и та меркла, меркла. Повсюду его теперь возила.
Наконец можно было проспаться, заодно и вспаться в московские сутки. Прибавить к неуверенности послебольничной развинченность из-за рыскающего кровяного давления, ощущение неполного присутствия, безразличие к тому, утренние сумерки на дворе или вечерние. Все это - не вызывающее беспокойства, скорее, наоборот, уютное, отвлекающее от чего-то, что нависает, но о чем думать хочется не сейчас. Первый звонок был Людмилы. Кажется, и последний перед Америкой тоже. "Это Кустодиева. Ну, в общем, Крейцера... Я в поисках замужества. Вы как? В этом смысле". Не нагло, но и не в шутку - ясно, что заготовила текст. Каблуков представил себе, как она это говорит, не вкладывая душу, не улыбаясь, охватывая медленным взглядом свое отражение в зеркале. (Вот на чей похож взгляд Ксении, тоже медленный, но не ленивый и чуть-чуть сонный, как ее, а весь участвующий в происходящем - равно вовне и внутри). "Вы, правда, не подходите. Я предназначена жить с мужчиной гуляющим, пьющим, неотразимым, с мужиком, выносить все его шляния, неизлечимую болезнь и хоронить. Но ведь и Лев был не такой". Она как будто и не ждала ответа. "Это я так. Звоните, если что".
Надо бы ее расспросить когда-нибудь, что у нее на самом-то деле в голове. В душе. Выяснение, беседа, обдумывание действия, кем-то произведенного, захватывает несравнимо сильнее, чем произвести подобное самому. Выслушивать какую-нибудь Зину из "Первой любви" про то, как это было, куда привлекательнее, чем попасть в похожую ситуацию с ней нынешней. С той же, к примеру, Зиной Росс. Да с любым: слушать - не горбатиться. Потому что каждый раз не до конца. Потому что с любым, а не единственным. Потому что пустое любопытство: все выгоды осведомленности при всех выгодах дарового ее получения. Нет участия - нет затрат, нет затрат - ничего не получаешь. Потому что... Потому что Тони нет - которую ни о чем можно было не расспрашивать. Которой, кстати, надо бы рассказать про Феликса: какой он стал. Какой он стал какой? Не приставайте, гармоничный. Да-да, гармоничный, как кувшин на складе солдатских сапог. А лучше сам расскажет, когда придет время.
Из кухонного шкафа с крупами вырывался, как откроешь, изысканный, пленительный, дорогой дух сушеных грибов. Заднюю стенку морозильника закрывали полиэтиленовые мешочки с наскоро проваренными. Собирали вдвоем, сушила и варила она. Помнила, где некоторые росли. В негрибной год на боровиковых полянках вылезали свинухи: дескать, не можете сами, дайте другим. Ее тогдашние слова. Боровики тогда перемещались под старые еловые пни. В несколько мешочков были вложены бумажки "супер". Одному до лета не съесть. И напев, без слов, с закрытым ртом. Негромким помыкиванием: эм, эм-э2м, эм-э2эм-эм. Когда готовила. Резала, жарила, чистила картошку. Эм, эм-эм, эм-ээм-эм. Эй, Каблуков! Всю ведь жизнь - вввсссююю! Он даже не спрашивал, что2 это, - настолько знакомо было. Мать сказала: романс Булахова - когда они у нее были и Тоня вышла на кухню, задвигала кастрюлями, и сразу: эм, эм-эм, эм-ээм-эм. Когда вошла позвать к столу: "Вы романс Булахова мурлыкали, "Свиданье", я его люблю, а Сергей Николаич знал слова наизусть". Вытащила из стопки тяжелую пластинку, поставила на тяжелый проигрыватель, который Каблуков помнил, как купили, тогда последнее слово техники. "Борис Гмыря поет". Гмыря. Отец говорил: ровня Шаляпину, ровня иногда! В ча-ас когда мерца-анье...
В час когда мерцанье. Звезды разольют. И на мир в молчанье. Сонный мрак сойдет. С горькою истомой. На душе моей. Я иду из дома на свида-нье с ней.
И свиданье это. В тишине ночной. Видят до рассвета. Звезды лишь с лу-ной. Нет в них ни лобзанья. Ни пожатья рук. Лишь хранит молчанье мой люби-мый друг.
Не пылают очи. У нее огнем. В них разлит мрак ночи с непробуд-ным сном. И когда приду я. Тихо к ней склонюсь. Все ее бужу я. И не до-бу-жусь.
XVIII
Сердце было новое, остальное тело - старое. Сосуды - старые. Век, режим, нравы, вещи - новые, кровоснабжение старое. Режиссеры, новенькие как... Кино - старинка. Пленка, оптика, саунд-трек, караоке, долби новейшие. Сценарии - старинка. Стало быть: или римейк-ремикс, или что-то напролом, в лоб, отчетливо и примитивно, как газета. Но газета для изощренных и больше не желающих изощренности - хотя и продолжающих держать ее в уме и тайно дорожащих ею. Для вкуса, изверившегося в гурманстве, возвращающегося к харчевне, и чем харч грубей, тем вожделенней, - но помнящего клетками языка устриц. Простое положение вещей. Видимое из окна и из телевизора. Снятое не в газету, а после того, как уже было в газете напечатано. Не избегающее эмоциональной, а если понадобится, и нравственной окраски. Картинка. В мирозданье, построенном Богом, может быть эн-плюс-один элементов. В книге - сто, ну тысяча, больше не потянет даже Толстой. В картинке - десять, для самых остроглазых - двенадцать... Выключенность его, каблуковского, нынешнего времени из времени общего давала ему шанс сделать то, что он хотел, без оглядки на практическое осуществление. Без прикидки, кто может этим заинтересоваться и как этим заинтересовать. Такой, ни на кого, сценарий, не угодно ли?
Положение вещей
1. Скучные события.
Пожар. В школе, в детском приюте, в приюте для глухонемых детей. В общежитии для иностранцев. Для африканцев, для китайцев. В гостинице "Россия". В районной прокуратуре, в райвоенкомате, в почтовом отделении. На продуктовом складе. Зияющие окна на черной закоптившейся стене. Этаж выгоревший, еще три задетых: один снизу, два сверху. Пожарные машины, разворачивающийся шланг, пожарные в уродливых костюмах. Бегут трусцой, идут неторопливо, стоят, уходят, возвращаются. Брандмайор: "Пожару присвоена категория высшей сложности". Пожар на заводе. Пожар на химическом заводе: то же, но в противогазах. Лестница, двое пожарных со шлангом направляют струю в окно четвертого этажа. Несколько пожарных враскорячку на крыше. Дым, деревья на фоне дыма. Пожар в речном порту: мощная струя воды с пожарного буксира. Вода, сбрасываемая с пожарного вертолета. Лес горит, крупным планом. Общий план: горящие леса. Тяжелый пожарный самолет сбрасывает воду. Торф горит. Жилой дом: погорельцы - тюки, одеяла, дети, слезы. Зеваки, общее возбуждение. Майор милиции: "По факту пожара возбуждено уголовное дело".
Наводнение. Вместо огня вода, остальное то же самое.
Землетрясение. Поисковые собаки, люди в куртках с надписью "МЧС" на спине. Больше отчаяния, рыданий, ужас на лицах. Остальное то же самое.
Политическое убийство. Толстый генпрокурор, лицо без эмоций. Худой министр внутренних дел, лицо вуду, точнее, жертвы вуду. (Рядом с таким коммунистический идеолог с внешностью ссохшегося Фантомаса, бабочки "мертвая голова" - комик и душа общества.) "Дело взято под личное наблюдение генерального прокурора... Министра внутренних дел... Это девятое, двадцать девятое, сто двадцать девятое убийство. Ни одно из прежних не раскрыто, но на этот раз у нас есть очень существенные улики, есть след, надеемся найти исполнителей и заказчиков в самое ближайшее время".
