Михаилу казалось, что он в первый раз видит яблоки. Или это Адам Федорович умеет покупать такие крупные и спелые?
Адам, улыбаясь, вынимал все новые чудеса из корзины. Целыми гроздьями поднимал виноград, ярко-зеленый, продолговатый, потом желто-розовый, круглый, потом пахучий черный, густыми гнездами сидящий на ветках. Потом, как дикие, тупомордые звереныши, одна за другой показывались груши. Потом Адам вынул две ленивые, вытянувшиеся на солнце дыни золотого цвета с зелеными прожилками, с подпеками на боках и пролежнями.
— Измучились, бедные, — сказал Адам, поглаживая дыни, — воображаю, какое мученье дозревать в вагоне и на окне фруктовой лавки. Это все равно что если бы вас, Михаил, проходить университетский курс отдали к мещанину в кухмистерскую.
Наконец Адам вынул пук бананов. Нежно-розовые, они робко жались друг к другу.
— Как они хороши на дереве!
— Вы видели?
— Помню банан в Сиракузе, у источника Аретузы. Они висят такими ветками под самой кроной, со всех сторон ствола, в тени, любовно защищенные от излишнего зноя.
От изобилия плодов комната, уставленная кактусами, приобрела вид щедрого сада.
— Смотрите, как красиво! — воскликнул Михаил, снимая корзину со стола.
— Подделка под рай, — горько усмехнулся Адам, — тешимся, чем можем.
— Подделка? — переспросил Михаил огорченно, потому что весь Адам казался ему необычайно подлинным.
— Отдаленные намеки на рай, — поправился Адам и пояснил: — Вот в Сиене базар или ботанический сад в Палермо — это рай, — да что Сиена и Сицилия! У нас, в каком-нибудь Одоеве или Обояни, возможны самые радостные яблоновые рай. Только не видят этого тамошние мещане, не любят земли своей. Легко отрываются от нее. А душа человеческая бывает свободной и верной себе только в саду. Давайте достанем вино. У нас будет только красное.
И они стали доставать из второй корзины красные, грушевидные бутылки в плетенках. Алое, как молодая кровь, кьянти плескалось в них. На дне лежали тяжелые, темно-зеленого стекла бутылки с черно-красным кахетинским.
— Кьянти, — сказал Адам, показывая бутылку в плетенке на свет, — располагает к возвышенным беседам, к изящно начинающейся любви, к сладостной печали о любви, внезапно оборвавшейся. Кахетинское зовет к убийству, темной страсти, азарту, к жадности, разбою, насилию, захвату…
Адам тяжело взмахивал бутылкой с черно-красным вином.
— Зачем же его пить? — спросил Михаил.
— Ведь я рассказываю вам сказки, — улыбнулся Адам, — у вас, например, просто отяжелеет голова, и вы заснете.
Михаил недоверчиво вглядывался в выпукло-обычные, матовые глаза Адама, вдруг странно расширившиеся и заблестевшие.
В это время раздался звонок.
— Виктор, — сказал Адам и пошел открыть дверь.
Через минуту он ввел очень белокурого юношу, ниже себя ростом, большеголового, с лицом темнее волос, с голубыми глазами, выцветшими еще у предков, с немного неприятным узким ртом. Была у него привычка закидывать голову и держать большую красную руку за бортом ветхого, но очень чистого пиджачка.
— Виктор. Михаил, — представил их друг другу Адам, называя только по именам.
Юноши обменялись недоверчивым рукопожатием.
— А я только что купил новую книгу Бликова. Чудесно! Превосходно!
Каких-то букв Виктор не выговаривал, но как только заговорил, стал похож на пастора. Позднее Михаил замечал у него привычку самые простые, обыкновенные вещи произносить необычайно растроганным, трепещущим голосом.
— Я отстал, — улыбаясь, сказал Адам, — и не знаю, кто такой Бликов.
— Это наш менестрель. Это наш трубадур. Соловей голубой розы. Он нам показал, что и в наш прозаический, железный век можно любить возвышенно, мистично, как любили своих дам средневековые рыцари.
На каждой ступени своей тирады он все выше и выше закидывал голову и потому только умолк, что дальше нельзя было закидывать.
— А мы вот тут с яблоками да бананами… — задумчиво сказал Адам.
Михаил, не отрывая глаз, смотрел на Виктора и никак не мог уловить, кого он ему напоминает. Его память блуждала около вербных базаров, балаганов, плохеньких, наскоро сколоченных, сцен. И вдруг он вспомнил: Виктор напоминал арлекина в «Петрушке», напоминал манерой держаться, голосом и, как показалось Михаилу, даже мыслями.
Он засмеялся, радуясь, что вспомнил.
— О чем вы? — надменно спросил Виктор, приготовляясь обидеться. — Вы не верите в голубую розу?
— Он наверно не знает про нее, — вмешался быстро Адам. — Голубая роза — это символ мистической школы, сгруппировавшейся около немецкого поэта Новалиса.
— А я думал, вправду, — беспомощно улыбнулся Михаил. — Знаете, если обкурить самую обыкновенную розовую розу, она будет зеленовато-голубой.
— Не только розу, все можно обкурить и сделать зеленовато-голубым, — быстро помог ему Адам и обратился к Виктору, который сделал несколько досадливых жестов большой своей красной рукой. — А ну прочтите что-нибудь из вашего менестреля.
Виктор проворно слазал в карман и, достав маленькую книжку, стал в позу, как пастор. Сделав паузу, он громко и растроганно начал скандировать:
Ты лицо запрокинула ввысь,
Над тобой пламенела заря.
Ты ждала, ты встречала Царя,
Запевали павлины: молись!
— Павлины не поют! — не удержался Михаил. Остановив его жестом, Виктор читал дальше:
И потом мы стояли с тобой
У твоих теремов, у реки,
Перстень ты уронила с руки,
Что тебе подарил Голубой.
— Все, — сказал Виктор, дочитав, ибо по голосу его никак нельзя было узнать, что чтение кончилось.
— А кто это такой Голубой? — спросил Михаил.
— В Италии основывались кафедры, чтоб комментировать Данте, — важно сказал Виктор, — и в двух словах всего не объяснить. Голубой — это двойник.
— Чей?
— Его.
— Кого?
— Того, кто с ней.
— А она кто?
— Вечная женственность. Так нельзя, как вы, расспрашивать. Это нескромно.
Михаилу стало стыдно, как будто он расспрашивал про интимные встречи двух каких-то определенных людей. Ни в стихах, ни в объяснениях он ничего не понял.
— Да, павлины кричат очень неприятно! Очень! — сказал Адам. — Так вот что такое молодая Россия. Слушатели менестреля. Что ж, это неплохо. По обыкновению русской интеллигенции, взято вбок, сделана извилина. Но к чему-нибудь это приведет. А может быть, дело проще. Может быть, это естественная реакция на арцыбашевские глупости. Самозащита молодого организма. Может быть, и так. Только, во всяком случае, правда этого трубадура — не полная правда.
— Это просто неправда! — горячо воскликнул Михаил. Он напряженно слушал Адама, и вдруг ему вспомнилась сцена у Гоби, когда он рассердился на него. Также рассердился он теперь на этого Бликова и на Виктора.
— Это красота! — потрясая книжкой и картавя, вскричал Виктор. — И следовательно, правда тут ни при чем.
— Ах, вот как вы думаете! — обратился к нему Адам. — Это хуже. Правда и красота не одно и то же, но они не могут исключить друг друга, а, наоборот, они вместе ведут к чему-то высшему, чем мораль и искусство, и чего, несомненно, уж не первый век ищет Россия.
— Россия — понятие слишком сложное, — возразил Виктор. — Я его не охватываю. Ищет не она, а ищут отдельные личности, поэты, трубадуры, пророки…
— Не мудро, не мудро! — качал головой Адам. — Впрочем, все это для меня так ново, так неожиданно. Я отстал, и мне надо еще вникнуть в эти новые искания.
— Не во что тут вникать! — сердито сказал Михаил. — Это просто словесность. Распусти ее, и придешь в болото. Вот и пришли. Вот и павлины запели.
— Не надо горячиться, — сказал Адам, — смотрите, как спокойно лежат бананы.
— Я не буду, — сказал Михаил. — Знаете, я пригласил к вам Гоби. Это ничего? Я с ним поссорился и помирился.
— Это тот технолог, которого ваша матушка зовет Гобием?
— Вы запомнили? Он самый.
— Я очень рад, я рад всякому гостю.
— Вероятно, он придет с одной курсисткой. Я ее тоже просил прийти.
— Отлично, отлично. Моих друзей придет только двое. Один восьмидесятник, человек в отставке, очень колоритный, и доктор, хирург больницы для бедных. Он ежедневно делает несколько операций и потому хорошо разбирается во всем человеческом. Значит, будет трое стариков, и трое юных, и девушка как вечный венец всего.
— Вот видите! — ликуя, воскликнул Виктор. — Вы сами говорите, что девушка вечный венец всего. А это идея, близкая трубадурам и нашему Бликову. Я уверен, вы его полюбите, как только прочтете.
— Я прочту, я прочту, — с доброй улыбкой сказал Адам.
В это время на лестнице, у его двери, стояли Гоби и Ирина.
