— Ура! — крикнул Виктор.
— Браво, браво! — подхватил Сасоний.
Адам чокался с Ириной, и рука его дрожала.
— Что с тобой? — спрашивал он сам себя, чувствуя в нарастающей в нем радости оттенок беспокойства и жадности.
— А можно мне теперь сказать? Можно? — засуетился Сасоний.
— Просим! — мрачно сказал Виктор, видя, что его тост откладывается, и боясь его забыть.
— Женщина — это нечто прелестное! — вставая и вертясь во все стороны, начал Сасоний. — Я пью за женщину — женщина или девушка, это все равно как за цветок, который надо беречь от грубостей жизни, окружать изящным, красивой обстановкой, ведь теперь это все так усовершенствовано. Я пью за здоровье своей соседки, которую я не променял бы ни на какое соседство, даже с самой Венерой. Ура, ура, ура!
С ним молча чокались. У Виктора его слова совсем выбили из головы его тост. Он покраснел и напыжился.
— Вы, кажется, хотели что-то сказать? — лукаво спросила Ирина.
— Я скажу только вам: я пью за радугу, за семицветный мост, который соединяет землю с небом. Впрочем, нет, что я говорю. Ирина значит мир, а не радуга…
Он спутался и гортанным смехом старался скрыть свое смущение.
Ирина ничего не понимала.
— Адам Федорович! — вдруг начал Гоби. — Вот вы говорили нам, начинающим (это не совсем верно, потому что не все мы в начале жизни), говорили о какой-то загадочности жизни. Это ведь не так. Жизнь проста в составных своих частях. Сложны только соединения. Девушка, или женщина, или мужчина, юноша или старик — это все одно и то же — это человек, царь побежденной природы, победитель предрассудков, изобретатель машин, вождь культуры. За него я пью. Он еще не совсем победил, но он уже накануне полной победы.
Гоби произнес это твердым, даже сердитым голосом, Адам молча чокнулся с ним.
Настроение уютности и теплоты, которое создалось после речи Адама, сразу переломилось. За столом стало всем тесно и неудобно. Кто-то пролил вино. Шкурки бананов вяли. Ирина встала первая, за ней поднялся Виктор. Они ушли на диван. Гоби с Михаилом вышли курить. За столом остались Адам и Сасоний.
— Помолодел! Похорошел! — восклицал Сасоний. — А кто эта барышня? Прехорошенькая! И где ты таких откапываешь? Впрочем, ты всегда отличался этим. И влюблен ты в нее, я вижу, по уши!
Адам покраснел.
— Она в первый раз у меня.
— А этот черный, нигилист-то, — продолжал Сасоний. — Базаровщина! Лягушатничество! И когда это все кончится — неизвестно.
— Он сильный человек, — задумчиво сказал Адам и подлил вина.
На диване Виктор читал свои стихи Ирине. Видя, что тонкий разговор не выходит, он прямо признался, что поэт, а так как Ирине невдомек было попросить его читать стихи, то он сам принялся за чтение.
Все в нем Ирине было странно. Она не видела таких. И монотонный голос, и напряженное выражение лица, и непонятные стихи Виктора, да еще кьянти, алое, располагающее к душевным порывам, все это приводило в приятное волнение ее простую душу. Кроме всего, ей понравились пушистые, светлые ресницы на голубых глазах поэта, и самые глаза — детским своим выражением. Виктор читал про пустыню, про голубей, про вечную страсть, про Бога. От иных слов делалось Ирине стыдно. Она не знала, что можно вслух описывать губы, плечи и грудь, так призывно говорить про тайные чувства любви и греха. Ирина сидела с ногами на диване, прижимая руки к груди, как бы кутаясь в платок-невидимку. Щеки ее горели. Кончая стихи, Виктор закидывал голову и изредка брал руку Ирины и подносил к губам. Делал он это так важно, что Ирине, которой никогда никто не целовал рук, становилось смешно. Но она прятала смех, боясь обидеть Виктора. Когда стихи кончились, ей опять хотелось слушать их, и она говорила голосом, который ей самой показался бы чужим.
— Прочтите еще, пожалуйста, прочтите!
И один раз сама взяла Виктора за руку.
Он любопытен ей был, как чужой, неведомый зверь, как диковинное существо. Ей хотелось потрогать его, рассмотреть. В его стихах описывались то рыжие, то черные, то золотые косы девушек, и Ирина верила, что всех их он знал. А щеки у него были пушистые, как у ребенка, и ей не страшно было сидеть с ним, много знающим, раз у него такие щеки.
Виктор был совсем не такой, как Гоби. С Гоби было Ирине стыдно и страшно. С Виктором стыдно и приятно. Вдруг показалось Ирине, что она близко знает уже двух мужчин, Виктора и Гоби, она, стыдливая девушка. Она закрыла лицо руками, думая: «Какая я грешная, какая я развратная!»
— Что с вами? — приближаясь, спросил Виктор. — Вам нехорошо?
— Нет, — отнимая руки, сказала Ирина, — мне хорошо.
Она счастливо вздохнула, ей хотелось потянуться, побежать, запеть.
— А вы любите в пятнашки? — с неожиданной веселостью спросил Виктор, смеясь детскими глазами.
— Люблю! Ужасно люблю, — громко воскликнула она, зная, что кричит это слово не только про пятнашки, но и про вино, и про Виктора, про жизнь, про все.
— Кого любите? — встрепенулся за столом Розин.
— Успокойтесь, — с сухой усмешкой ответил ему Виктор. — Ирина Сидоровна любит играть в пятнашки. Она еще слишком ребенок, чтобы любить кого-нибудь.
— Это кто слишком ребенок? — спросил Гоби, показываясь в дверях. Ему давно не нравилось, что Ирина сидит с Виктором на диване.
— Я, я! — детски воскликнула Ирина, радуясь почему-то, что говорят о ней.
— Какие глупости, — сказал Гоби, — на юге тринадцатилетние девушки становятся матерями.
Ирина смутилась. Как? Это то же самое? То, о чем говорит Виктор, нечто небесное, возвышенное, неземное, и то, о чем так грубо напоминал Гоби. Ирина вспомнила, как у них рожала стряпуха, как много было крику и крови. Неужели это одно и то же? Не может быть, не может быть! Она невольно потянулась к Виктору, как бы ища у него защиты.
— Прочтите еще стихи, прочтите! — просила она.
Виктор закинул голову, краснея от удовольствия.
— Да, прочтите, — сказал Адам.
Гоби и Михаил прислушались в дверях. Виктор стал читать:
В голубые безмерные дали
За тобой я летел, окрыленный,
Звезды вечные звонко звучали,
Я летел за тобою, влюбленный.
Черный плащ мой взвивался как облак,
Я тебя настигал неуклонно.
Вечно женственный, радостный облик
Плыл в сиянье вселенной влюбленной.
— Все! — сказал Виктор, дочитав.
Ирина поняла в этом стихотворении больше, чем в других, и ей нравился черный плащ летящего среди звезд жениха.
— Вам нравится? — спросил Гоби Михаила.
— Да! — ответил Михаил. Он вдруг почувствовал себя несчастным, немым, оттого что Ирина слушала эти странные, звучные стихи от другого, который может так говорить про самое сокровенное, про что Михаилу никогда, ни за какие сокровища, не сказать ни слова.
— Почему «облак»? — громко спросил Гоби, — Ведь говорится «облако».
— Я не знаю, — ответил надменно Виктор.
— Ах, вы не знаете! — обрадовался Гоби. — Вероятно, вы тоже не знаете, что голубой цвет неба обусловлен составом нашей атмосферы, что планеты никаких звуков не издают, а светила, вроде нашего солнца, гремят катастрофично. Конечно, вы не знаете также, почему эта симпатичная парочка выбрала себе такое неудобное место свидания. Как, собственно, они летят, это тоже секрет. Удивительная вещь эта поэзия! Каждый день наука открывает целые миры. Одно царство бактерий чего стоит. На глазах современных поэтов человек полетел. Не на черном плаще метафизики, а реально, на машине собственной работы. Но поэты не желают этого знать. Они там, в неведомых небесах, находят красоту, а аэроплан, а жизнь органического мира для них не предмет красоты. Удивляюсь! Поэзия, по-видимому, вымирает. Ее с успехом заменяет наука. Поэтов скоро мы будем спиртовать и коллекционировать.
— Вместо того, чтобы издеваться, — раздался в ответ хриплый голос Виктора, — да, вместо того, чтоб издеваться…
Он хотел что-то сказать и не мог. Спазма сжала ему горло. Глаза покраснели.
— Он плачет! — в ужасе воскликнула Ирина и бросилась к нему. — Не надо! Милый, не надо. Стихи чудесные. А технологи все такие. Они этого не понимают. Ну, успокойтесь же, я вам дам вина…
Виктор без счета целовал ее руку. В глазах его вправду стояли слезы. Не помня себя, Ирина наклонилась к нему и поцеловала его.
— Вы хорошая, вы добрая русская девушка. Успокойтесь же! — говорил Адам, гладя руки Ирине.
Они сидели вдвоем, в другой комнате, где были книги и портреты. Из-за стены слышался громкий спор Виктора с Гоби. Сюда увел Адам Ирину, когда она, поцеловав Виктора, вдруг расплакалась.
— Я не знаю, что со мной, — вытирая слезы и улыбаясь, говорила Ирина, — ведь я совсем не видела людей, не знала, какие они. И сегодня у меня стала другая душа. Я разбогатела. Долго ли я у вас сижу? А вы мне родной. И Виктор такой странный для меня, а нужный. Ведь я знала только Гоби. С ним страшно. Михаил очень молчаливый, но он правильный. Столько людей! У меня чувство, как весной на лодке, — а льдины мимо несутся, и голова кружится.
