В это время на лестнице, у его двери, стояли Гоби и Ирина.
Гоби держал ее за руку, не давая позвонить. Отчетливым шепотом он говорил:
— Мы сейчас попадем в компанию идиотов. Я нарочно веду вас сюда, чтобы вы почувствовали мою силу и мою ценность. Вы увидите, как редки такие люди, как я, вы поймете меня и оцените. И тогда вы будете моей. Вы будете моей. Это не мной и не вами решено, это решено неумолимой логикой вещей. Вы моя, потому что больше никого нет вокруг. Я считаю сегодняшний вечер решительным. Теперь звоните.
Он выпустил ее руку.
Ирина чувствовала себя как в сети паука. Ее нежное, розовое чувство к Гоби исчезало всякий раз, как он приступал к ней с ясно выраженными, механически мучительными требованиями. Ей хотелось счастья неуловимого, только подозреваемого, ей бессознательно хотелось насладиться утренними сумерками любви, побыть в томлении, в предчувствии, пугаясь молний страсти и, опаленной ими, войти, — а может быть, и не войти в самое любовь.
Гоби не допускал никаких сумерек. Он мучил девушку логикой, он тащил ее на бесстыдный белый день, было коротко и ясно все, чего ему хотелось от нее. Не раз, напуганная им, Ирина решала никогда больше не приходить к нему. Но, побыв несколько дней сама с собой, она забывала всю его голую грубость, и опять в ней вырастали алые цветы и тянулись туда, где ждала их смерть, — к Гоби. Ирина опять шла к нему. И уж начинала разъедать ее мозг, требовавший цельного, чистого счастья, привычка искать в ощущениях счастья тонкой нити страдания. А как только появилась эта привычка, ее уж ничто не разлучало с Гоби.
Но привычка только еще начиналась, и, стоя перед дверью Адама, Ирина смутно ждала избавления, полна была странного трепета. Ведь если за этой дверью действительно компания идиотов, как говорит Гоби, тогда конец ее девичьей воле.
Дрогнувшей рукой она позвонила.
Отворил Михаил.
Это было доброй вестью Ирине.
К Михаилу было у нее хорошее чувство, а тут еще улыбался он как-то особенно, обещающе.
— Входите, входите! Как хорошо, что вы пришли. Я сейчас только говорил Адаму Федоровичу, что вы придете. Он очень рад.
После размеренного шепота Гоби теплым и родным показался Ирине голос Михаила.
И звериные морды, окружившие ее в передней, дружественно смотрели на нее своими стеклянными глазами.
— Я говорил! — ироническим жестом показывая на «зверей», сказал Гоби. — Это еще цветочки, увидим, наверное, и не то.
Ирина укоризненно посмотрела на него.
Вошел Адам.
Лицо у него было такое, какое должно быть, как казалось Ирине, у человека, живущего со зверьми.
Она сделала к нему шаг навстречу и протянула руку:
— Как я рада, что я пришла к вам. Это ничего, что мы не знакомы, правда?
— На земле все знакомы, даже родня, — полушутя ответил Адам, — только мы забываем про это.
— Все-таки позвольте представиться: Гоби, — сухо откланялся Гоби.
— Рад и вам, — сказал Адам, вглядываясь в гостя, — прошу в комнаты.
Гоби уверенно прошел вперед, за ним Ирина с Адамом, сзади всех Михаил. Его радости не было конца, что так хорошо все познакомились. Он немного боялся за первую встречу Адама с Гоби.
Виктор, изящно округляя руку, представился Гоби и Ирине. Его уши и шея покраснели при этом.
— Сядем прямо за стол, там вино и яблоки, — приглашал Адам.
— И кактусы, — сказал Гоби Ирине.
— Да, и мои друзья кактусы, — ответил, услышав его, Адам, — они потеснились сегодня, чтоб дать нам место.
Он усадил Ирину между собой и Виктором. Михаил и Гоби сели напротив. Блаженно алое кьянти засияло в стаканах.
— Я поднимаю, — сказал Адам, — свой стакан за девушку среди нас и, в лице ее, — за всех девушек нашей зеленой земли.
— За вечную женственность! — крикнул Виктор.
— Как хорошо у вас! — воскликнула Ирина. — Мне еще нигде не было так уютно.
— Теперь вы возьмите банан.
Виктор и Михаил стали отламывать бананы. Гнездо захрустело. Сверкнули легко отпадающие звенья шелухи, и обнажилось нежное тело плода.
Адам ежеминутно вставал из-за стола, угощая и подливая вина.
— Вы видите, какой он удивительный, какой хороший, — убеждал Михаил Гоби.
— Заурядный чудак, — отвечал Гоби, — а вино хорошее, настоящее.
— У него все настоящее.
У Виктора сухим блеском блестели выцветшие глаза. Вечная женственность у него очень легко находила себе мгновенные воплощения. В наружности Ирины не было ничего, что мешало бы Виктору видеть и в ней одно из воплощений. Многое даже способствовало этому. Только Виктор не знал, как начать мистический роман. На несколько фраз о голубой розе Ирина ответила так же, как Михаил. Новалиса она не читала, но с современной поэзией была кое-как знакома. Путем тончайших вопросов Виктор теперь выведывал, знает ли она его стихи.
Адам тоже странно взволновался присутствием Ирины. Он вглядывался в ее лицо, отнюдь не красавицы, но простое и привлекательное, и пред ним проходили вереницы пленительных женских образов, оставленных на вечные времена в Сиене ее простодушными художниками. Та же волнующая неправильность, та же подвижность, та же приноровленность черт лица к выражению интимных шорохов души, что и у сиенских мадонн, очаровывала Адама.
Совершенно неожиданным праздником для Адама было появление Ирины в его доме, среди его кактусов, за этим столом, заставленным райскими плодами. Но меньше всего хотелось выдать Адаму свое волнение. Он держал руку на сердце и ждал, когда биение его станет более спокойным, чтоб докончить свой тост, прерванный Виктором.
— Я хотел бы, — произнес он наконец медленно из того угла, где стоял, не возвращаясь на свое место рядом с Ириной, — сказать еще несколько слов о том, что такое девушка на земле.
Все прислушались: Гоби — иронически улыбаясь, Михаил — восторженно, Виктор — закинув голову, а Ирина — с пылким вниманием, которым она дарила каждого, а тем более полюбившегося ей человека.
Адам готов был начать говорить, но вдруг все вздрогнули, услышав голос, раздавшийся в дверях:
— Bonjour! Гостеприимный хозяин даже дверей не запирает.
Все обернулись на голос.
В дверях стоял и кланялся очень смешной человечек.
На площади Александринского театра, среди классических творений Росси, там, где юркий и кривой переулок бежит к Гостиному двору, на углу стоит дом ропетовской, петушиной архитектуры. Колонны Росси возносятся торжественно и строго, певучие фризы театра величаво венчают мощные стены, а ропетовский дом, не обращая на них внимания, заливается голосисто всеми своими петушками, фальшивой резьбой из камня под дерево, приступочками, подоконниками, гребешками. Он нестерпимо криклив среди спокойной процессии колонн.
Таков же восьмидесятник среди других поколений.
Вошедшего старичка звали Розин, Сасоний Львович Розин. Алощекий и под старость, с вьющимися седыми кудельками, может быть, от щипцов куафера, с беспричинно восторженным взором, в галстучке, не приведи бог каком пестром, в распахивающемся пиджаке, с Эйфелевой башней на пухлой, дутого золота цепочке, он посылал воздушные поцелуи всему собранию.
Адам, вспомнив какой-то старомодный жест, приветствовал его из угла рукой и сказал:
— Входи, Сасоний! Поцелуемся после. Здесь молодежь, зеленая Россия. Полюбуемся на них, старик.
— Je suis jeune! Je suis jeune! — выпалил Сасоний, махнув раздушенным платочком, ловко вытянутым из карманчика. И, найдя глазами единственную даму — Ирину, уселся рядом с ней, витиевато спросив позволения.
Усевшись, он расшаркался под столом, кивая в сторону Гоби, Михаила и Виктора.
Гоби насмешливо показывал на него глазами Ирине, несколько испуганной таким соседством. Михаил смотрел на него спокойно, Виктор уже ревновал.
Когда он уселся и расшаркался, Адам подошел налить ему вина; они поцеловались.
— Мы ждем вашего тоста! — воскликнул Виктор, потому что ему тоже хотелось сказать в честь Ирины тост.
— Да, я скажу сейчас тост за девушку, — медленно сказал Адам.
— Это легко, не правда ли? — оживился Сасоний. — Когда дама так очаровательна, как моя соседка.
— Нет, Сасоний. Я хочу сказать вообще о девушке, — остановил его Адам.
— Просим, просим! — прокартавил Виктор и хлопнул один раз в ладоши.
— Я одинок, — начал Адам, — я в конце жизни. И говорю бескорыстно. Но вы, мои слушатели, за исключением тебя, Сасоний…
— Нет, не исключай меня из молодежи, — с неуместной игривостью опять вмешался Сасоний, и как ропетовская завитушка на фоне белых колонн прозвучал его дурашливый выкрик после спокойно-глубокого голоса Адама.
— Вы начинаете жизнь, — продолжал Адам, — эту неведомую, заманчивую, увлекающую тем больше, чем ближе с ней знакомишься, жизнь. Так знайте же, вы, начинающие, что начало всех начал — это девушка. Она всего заманчивее, всего нежданней, она несет в себе все, что будет. Берегите девушку, лелейте ее, не ставьте под колпак для любованья, а ведите рядом с собой, как самое чистое, самое прекрасное и самое верное хранилище жизни. Я пью за девушку.
