что его не будетъ видно за шкапами, но онъ таки давалъ о себѣ знать: звенѣли стклянки во всѣхъ углахъ. Шульцъ и Телепневъ то и дѣло оглядывались. Послѣ обѣда экзаменъ перешелъ въ разговорную форму. Телепневъ больше спрашивалъ, чѣмъ самъ отвѣчалъ. Шульцъ добрался до физіологической химіи и, задѣтый за живое нѣсколькими вопросами Телепнева, началъ излагать страшной скороговоркой свою теорію пищеваренія, при чемъ вскакивалъ, потомъ опять присаживался къ столу, дѣлалъ выкладки и ерошилъ себѣ волосы во всѣхъ направленіяхъ. Въ семь часовъ экзаменъ кончился, Шульцъ такъ же быстро, какъ говорилъ, отмѣтилъ въ протокольномъ листѣ противъ каждаго предмета sehr gut, подалъ руку Телепневу, съ сіяющей физіономіей поздравилъ его и побѣжалъ на верхъ отдать протоколъ въ правленіе. Какъ онъ только скрылся, лимонно-желтый Рабе подскочилъ кубаремъ къ Телепневу и облобызалъ его. Много онъ кой-чего бормоталъ, Телепневъ только и понялъ, что пострадавшему отъ науки нѣмцу хочется, во что бы то ни стало, «сдѣлать счастіе въ Россіи».
Стоялъ Телепневъ у профессорскаго стола и оглядывалъ полуосвѣщенный кабинетъ. Тутъ прошли четыре года несложной и работящей жизни, тутъ начался анализъ не однѣхъ неорганическихъ солей, а всѣхъ жизненныхъ воззрѣній, всего душевнаго состава. И тутъ же среди этихъ шкаповъ, стклянокъ и ретортъ, весь его душевный анализъ скрасился и возродился здоровымъ и свѣтлымъ взглядомъ и на Божій міръ, и на свою судьбу, и на ближайшія свои жизненныя цѣли.
Случилось такъ, что въ тотъ же день Варцель долженъ былъ сдавать свой rigorosum. Онъ съ утра отправился на квартиру декана съ тремя нѣмцами. Утромъ онъ напутствовалъ Телепнева разными желаніями, а самъ таки трусилъ.
— Зачѣмъ ты держишь на лекаря, — говорилъ ему Телепневъ — все равно, братъ, рискъ. Ты посмотри, какъ здѣсь докторовъ пекутъ.
— То, братъ, нѣмчура. У нихъ глаза безстыжіе, я казенный, дружище, что казну-то обманывать. На лекаря у меня пороху хватитъ, а на доктора — куда! Да и возни, братъ, меньше, пойдутъ эти диссертаціи, да по-латыни еще нужно учиться, шутъ ихъ побери совсѣмъ.
— Послушай, Миленькій, ты помнишь года четыре тому назадъ, мы съ тобой, передъ феріями, послѣ моего шкандала съ Лукусомъ, стояли на «Домѣ», тогда ты мнѣ отказалъ въ моей просьбѣ, ты говорилъ: «коли запрутъ меня куда-нибудь въ Царевосанчурскъ, надо будетъ отдѣлаться отъ казны».
— Погоди, дружище, погоди. Вотъ дай сегодня выдержать экзаменъ, ну и назначеніе выйдетъ, — коли скверное, буду бить тебѣ челомъ, а коли такъ-себѣ, все равно, только чтобы въ матушкѣ Россіи.
— Около Харькова?
— Да, къ хохлушкамъ, братъ.
Телепневъ, вернувшись изъ лабораторіи, послалъ Якова за Палеемъ и Ваничкой и сталъ поджидать Варцеля. Мй-левькій явился около десяти часовъ съ радостнымъ лицомъ.
— Ну, какъ ты, дружище? — спросилъ онъ Телепнева.
— Да у меня то, братъ, по домашнему, ничего, вотъ какъ тебя-то продирали?
— «Cum laude», братецъ. Вотъ не догадался, пожалуй бы и доктора дали, коли бы держалъ на доктора. Ну, да Господь съ ними, такъ-то покойнѣе. Нѣмчура одна провалилась, а я ничего.
— Изо всѣхъ?
— Изо всѣхъ. Только надо вотъ сдать препараты. Забрались мы съ двѣнадцатаго часу, по двадцати рублей, братъ, съ рыла сошло.
— На угощеніе?
— Да. Только житье, братъ, этому декану: ни чаю, ни сахару, ни кофею, ни сигаръ, ни вина, ничего не покупай. Ну, сначала бульонъ обносился. Я, скрѣпя сердце, взялъ чашечку; думаю, съ кого-то начнетъ, какъ придется, дескать, изъ теоретической, или изъ судебной — такъ узнаешь кузькину-то мать. Одначе съ фармаціи началъ.
— У хемика?
— Да, братъ, у хемика. Онъ мнѣ и рейнвейнцу. Думаю: дай подкрѣплюсь, на свои же вѣдь. Ну, и подкрѣпился. Сошла фармація. Ну, а тамъ ужь колесомъ покатилось. Спустилъ фармакологію. Судебной дожималъ, охъ, какъ кветчировалъ. А тамъ шеколадцу подали. Возбудившись, дружище, пріятнымъ манеромъ, взялъ я сигарочку, да и наткнулся на глазные. Еле-еле не провалилъ. Да и на самой пустяковинѣ: trychiasis, говоритъ, разскажите. Я что-то самую малость перевралъ. А ты знаешь этого, глазнаго-то?
— Видѣлъ.
— Ну, скотина, братецъ, фонъ, въ клиникѣ носъ задираетъ, все это онъ поморщивается, тонъ задаетъ. Ну, и тутъ началъ фыркать и меня шпынять. Такую, братъ, язвительную физимордію сдѣлалъ, что просто плюнулъ бы ему. Однако поумялся. А тамъ ужь подъ конецъ деканъ еще винцомъ угостилъ. Веселая штука пошла. Ворчуну вашему изъ акушерства такъ, братъ, отмахивалъ, что небу жарко стало! А на одного нѣмца старичища вашъ заворчалъ: «Solche», говоритъ, «miserable medicinische Studien». Просто, смѣхъ меня разбиралъ. Терапію я отдѣлалъ минутъ въ десять. У насъ, братъ, теперь вѣдь этотъ шутъ гороховый помѣшался на своихъ типусахъ; ну, и лупилъ ему: типусъ такой-то — онъ и радъ.
— Такъ значитъ, Миленькій: «Artzt cum laude»?
— Да, дружище.
Телепневъ пошелъ въ свой кабинетъ, досталъ тамъ что-то такое въ ящикѣ и, подойдя къ Варцелю, презентовалъ ему зеленый футляръ.
— Что это, дружище, зачѣмъ?
— За успѣхи и благонравіе, — отвѣчалъ смѣясь Телепневъ и въ память объ нашемъ съ тобой житьѣ-бытьѣ.
Добродушный нѣмецъ радовался, какъ маленькій. Подошли Эллины. Ваничка заболталъ, принесли «бургундскихъ графовъ», и загудѣла эллинская бесѣда.
— А послать бы за Пелазгами, господа, — вскричалъ Варцель красненькій и очень веселый. — Что ихъ, въ самомъ дѣлѣ, обижать. Онп вѣдь теперь смирились.
Послали за Пелазгами.
— А знаете, что, господа, — предложилъ Телепневъ: — вѣдь надо какъ-нибудь бурсацкимъ-то филистрамъ помочь отсюда выбраться, а то они вѣдь скоро Богъ знаетъ, до чего дойдутъ. Лукусъ-то, говорятъ, совсѣмъ безъ всякаго пристанища.
— Да какой же толкъ изъ этого будетъ? — замѣтилъ Палей: — пить-то равно, здѣсь ли, или у себя дома.
— Ну нѣтъ, — горячо вступился Варцель: — ты этого не говори, Палей. Тамъ онъ пріѣдетъ, коли прикрутитъ нужда — будетъ работать. Ну, и все-таки на глазахъ, и совѣсть зазритъ. А здѣсь пока хоть три, четыре бурсака останутся — все будетъ изъ одной кнейпы въ другую перепархивать.
— Нечего и толковать, — заключилъ Телепневъ: — что здѣсь Лукусъ окончательно погибнетъ. Я съ нимъ переговорю и обдѣлаю это.
Привалили Пелазги, и попойка вышла солидная. На этотъ разъ, дѣйствительно, можно было запѣть съ полной правдой:
Товарищи — друзья, давно въ бокахъ хрустальный
Мы не лили златоструистаго вина.
XXII.
Лукусъ сначала было руками и ногами, а потомъ поддался на предложеніе Телепнева. Только его бурсацкая гордость сильно страдала отъ того, что Эллины позаботились объ его судьбѣ на развалинахъ корпораціи. Вмѣстѣ съ нимъ Телепневъ предложилъ отправиться и растерзанному буршу, который самъ сознался, что потерялъ всякую способность не только сдать экзаменъ, но даже просто взять въ руки тетрадку.
Филистрамъ были устроены большіе проводы за городомъ, гдѣ цѣлый день шалдашничали
