понимаю по глазам. По твоим испуганным глазам, затерявшимся среди быстрых течений.
– Ты хочешь знать, не солгал ли я только что, чтобы угодить тебе, сказав то, что ты хочешь услышать?
Разоблачаешься ты удвоенным мерцанием. Обхватываешь себя за плечи, сжимаешь. Совсем тихо отзываешься:
– Прости.
Тебя? Да если бы я был научен на тебя обижаться.
– Наверное, они неизбежны. Эти вопросы, – я пожимаю плечами и встаю тоже. Опускаю взгляд, чтобы скрыть болезненную обреченность, иду, чтобы замаскировать дрожь движением мышц. – Только как ты поймешь, что я не лгу, если в теории мне необязательно отвечать честно, если спросить у меня напрямую, вру я или нет?
Главное: не останавливаться. Найти стеллаж с чайником. Налить… Нет, я не могу. Руки выдадут. Тогда стол. Я иду к столу. Мимо тебя со сладким фруктовым шлейфом. Мимо самого себя.
– Если я хоть что-то для тебя значу, – твой голос позади ловит за воротник, а мой собирается комом в горле, – солгав в первый раз, ты не солжешь во второй, когда я переспрошу об одном и том же.
Я отвлекаю глаза.
Я читаю.
Mother
Passion
Smile
Love
Eternity
Fantastic
Destiny
Freedom
Liberty
Tranquility
У сорока тысяч человек по-прежнему есть все шансы точно так же обрести в тебе это мелодичное наследие человеческого мышления. Хотя бы потому что они не патологические фантазеры: если скажут «я тебя люблю», ты не усомнишься. Может, это то, чего ты заслуживаешь? Кого-то, у кого не придется переспрашивать? Может…
Хотя знаешь что, Чоннэ? Ты ведь и сам знаешь, что тысячи человек живут без диагноза псевдологии, но лгут куда хлеще моего. И эти сорок, Чоннэ, слышишь, они могут обмануть тебя, чтобы защитить себя. А если когда-нибудь совру я, то только ради тебя. Все лгут. Я, говорят, тоже.
Но не о том, что касается тебя. В этом я настоящий, и все могу различать, и где правда, и где ложь; и если я говорю, что для меня есть только ты, твое отражение и твое дыхание, в точности, как и наоборот, то так оно и есть. На любом языке. Как и слово «мама». И язык жестов. И крик, и плач, и эмоции.
– Это станет постоянным правилом? – Разворачиваюсь, цепляясь ладонями о стол.
Ты все такой же. Настороженный. Сбитый с толку. Не стыдящийся тревоги в глазах:
– Если ты согласен.
Я тебя люблю. Те сорок тысяч, возможно, смогли бы тоже. Но ты выбрал меня. И я попробую подстроить под тебя все, что мне подвластно.
– Я согласен.
– Тогда… – ты вдыхаешь, подтягивая ладони выше к плечам, – это правда, что ты любишь меня?
Такой… абсолютно откровенный, обнаженный, тоже очень… уязвимый. Почему я сначала пугаюсь и стягиваюсь узлом и только после осознаю?
– Это правда.
Не знаю, как я выгляжу. Но говорю совершенно честно. Надеюсь, что однозначно. А ты смотришь. От ресниц к ресницам. Я хочу тебя обнять. Я безумно хочу.
– Ты любишь меня как мужчину?
– Как человека, как друга, как мужчину.
Ты не отрываешь взгляда. Облизываешь губы. Выпускаешь себя из собственных объятий.
– Когда раньше я спрашивал, нравлюсь ли тебе, ты отвечал нет, чтобы защитить себя?
– Я хотел, чтобы у тебя закончилось терпение и ты отступил. – Взгляд соскальзывает тебе на грудь. Немного тушуется. – Но я не врал. Нравится – совсем не то слово.
– А какое – то?
Ты провоцируешь. Ясно почему. Сколько времени я твердил, что ты мне не интересен, а потом подпускал как будто ради того, чтобы просто себя протестировать?
– Любить.
Слово такое простое. Красивое. Оно же неспроста четвертое в списке тех сорока тысяч. А если бы их спросили: что такого человек умеет, что планета все никак не проглотит его живьем в отместку? Хочу верить, они не ответят «выживать».
– После того разговора, который прервал твой отец, – ты говоришь не сразу. Сначала дышишь. Вот просто дышишь. Это тоже просто. И красиво. Очень, – я пролежал всю неделю в комнате, думая, что только и могу, что привязать тебя к себе. – Ты трешь лицо. У тебя такая привычка. Перезагружаться. – Джунсо, мой старший брат, – надеюсь, у меня будет время показать тебе впоследствии, что я ничего не забываю. О тебе особенно, – он сказал, что, если я так хочу эти отношения, мне нужно быть готовым к тому, что ты всегда будешь лишь позволять себя любить. И я очень много думал и понял, что могу это принять. О чем я тебе и сказал, когда ты пришел тогда. Я приготовился, Итан. – Твой взгляд такой выразительный. И тон. Острый теперь и яркий. Ты не упрекаешь. Ты просто хочешь, чтобы я понимал. Чтобы я знал, что рождало мое молчание. – Приготовился к тому, что не буду тем, кто… кто сможет однажды сказать: я единственный человек за все восемь жизней, который смог покорить его сердце.
Прости меня, Чоннэ. Я не знаю, что это за чувство, но, наверное, оно вымазано в тоске, или смирении, или кислой сладости, но, как бы то ни было, я надеюсь, я всей душой надеюсь, что совсем скоро ты о нем забудешь.
– Ты единственный человек, который может сказать это уже сейчас.
А потом льются секунды. Перебежками из тени на свет, собираясь в кучи. Может быть, их набирается все шестьдесят, я не могу считать, пока ты так на меня смотришь. Тем более не способен, когда ты подходишь. Медленно и тихо. Разутый, ступающий по подогретому полу очень-очень мягко.
– Скажи еще раз, что любишь меня.
Твои ладони опускаются на мои предплечья, подтягивают, отстраняя от стола. Правда – это роскошь. Я в тебя смотрю открыто и честно – я тебе ее дарю:
– Я люблю тебя, Чоннэ.
Твои зрачки – как танец. Дрожат и быстро перемещаются по моим. В них влажный перелив, яркий и трогательно красивый. Как мокрая кожа на солнце. Как само солнце на воде. И как его ночной коллега – лунной жидкостью до самого берега. Когда ты улыбаешься с этими мокрыми ресницами, мои глаза мелкими иголками изнутри – и я отражаю твой блеск своим.
– А сейчас соври мне о чем-нибудь, – говоришь, и слова распадаются на детали где-то под ногами.
– Я не боюсь тебя потерять.
– Еще.
– Соврать?
Ты смотришь безотрывно во влагу раздвоенной души.
– Соври.
– Ты меня не возбуждаешь.
– Еще.
Сколько пожелаешь, мой ангел.
– Я тебя не ревную.
– Еще.
– Я тебе не доверяю.
Мои руки по швам. Но только потому что я их сдерживаю.
Ты свои – нет.
Они выше к плечам. Теплой лаской по шее, в легкий бережный захват:
– И еще.
– Я
