— Вы сами-то не расчувствуйтесь.
— Еще чего!.. А потом глупо вышло, и она на этот раз будет права, а мне крыть нечем. Я всегда все на ура брал, и из-за этого мы постоянно сражались, и всегда все вывозило, а тут на такой ерунде напоролся. Идиот, форменный идиот. Полчаса назад могло ничего не быть.
Через час, когда операция была сделана, в коридор Института поспешно вошла красивая, лет сорока женщина в сером картузике, с туго набитым портфелем.
С нею был огромного роста военный в длинной, почти до пола шинели, с длинным разрезом назади и мелкими пуговичками на нем.
У женщины был встревоженный вид, который она, видимо, скрывала решительными, как бы раздраженными жестами.
— Где комсомолец, попавший под трамвай? — резко спросила она у сиделки, которая несла по коридору стопку выглаженных наволочек с мотавшимися тесемками.
— Обратитесь к дежурному.
Женщина остановила проходившего по коридору врача в пенсне и сказала:
— Мне нужно видеть моего сына, попавшего под трамвай. Он жив?
— Все в порядке, — сказал доктор, — но мы не пускаем родных, потому что всяческие причитания и слезы только портят дело, а облегчения не приносят.
— Какие причитания? Какие слезы? Да пойдите вы к черту, — сказала женщина, мне нужно видеть сына, чтобы сказать ему несколько слов.
Доктор пожал плечами, как бы отмечая слишком решительный характер посетительницы, и сказал:
— Хорошо, наденьте халат, пройдите, только помните: слез никаких! Ему, наоборот, нужно что-нибудь энергичное, подбадривающее.
— За этим дело не станет, — сказала женщина и, надев халат, бодрым шагом, каким командиры выходят к выстроившимся частям, пошла в палату.
Военный тоже надел халат и удивленно в нем осмотрелся, так как он был ему выше колен, как крестильная рубашка.
Женщина вошла в палату, окинула быстрым взглядом комнату и остановилась глазами на сыне.
Тот, повернув голову на стук знакомых крепких шагов, смотрел на мать и сделал попытку сконфуженно и приветственно улыбнуться. Но улыбка его осталась без ответа.
— Идиот, дурак! — сказала мать. — Я так и знала, что ты этим кончишь.
Комсомолец смотрел на мать, и на лице его боролось несколько выражений. Наконец он сказал:
— На этот раз тебе посчастливилось сказать истинную правду. Я уже высказывал здесь аналогичное мнение. Хуже всего то, что я оказался перед тобой мальчишкой.
— А ты думал, кто же ты?.. Ну, ладно, руки нет — черт с ней, живут люди и без рук. Я спокойна, отец тоже будет спокоен. Важно, что сам остался жив.
— Зато это уж в последний раз со мной такой камуфлет, — сказал сын. — Ну, ладно, писать выучусь, как говорит доктор, левой рукой, на строительстве за все буду отдуваться головой, а в футбол с одними ногами еще лучше играть меньше штрафных будет. Дядя Саша, правда?
— Обойдется, — сказал военный добродушно, — важно, что голова осталась цела. Без нее было бы несравненно хуже.
— Отцу что передать? — спросила мать, не разделив шутливого настроения брата.
— Что ж ему передать? Скажи, что дурак кланяется.
— Сестре?
— Сестре — что идиот кланяется.
— Завтра зайду узнать, прощай.
Женщина вышла из палаты, но в коридоре пошатнулась и, схватившись за голову, остановилась у стены коридора. У нее целым ручьем хлынули прорвавшиеся вдруг слезы.
— Ну, поправляйся, — сказал военный, поощрительно подмигнув племяннику и не заметив состояния сестры, — чтобы через месяц быть молодцом и хоть с одной рукой, но геройски защищать СССР на всех фронтах.
— За этим дело не станет, — сказал племянник угрюмо и прибавил: — Что же она ни одной слезинки-то не проронила? Неужто уж я для нее…
И вдруг с блеснувшими на глазах слезами замолчал, до боли закусив губы.
(Посвящается головотяпам)На дворе многоэтажного дома с большими подвалами стояла толпа народа: рабочие в пиджаках, женщины в платочках, интеллигенты.
Все они смотрели в раскрытую дверь подвала с таким выражением, с каким смотрят на дверь дома, где лежит покойник.
— Что же с ней теперь делать-то? — спросила одна из женщин.
— Что с ней делать — это-то известно: конец ей теперь один, а вот как делать — это вопрос другой…
— Прямо жуть что делается, от Сенной площади слышно.
— Лучше не заблудишься, сразу домой дорогу найдешь, особенно ежели пьяный, — сказал рабочий в кожаной куртке с хлястиком позади.
Пробегавшие мимо ворот пешеходы испуганно хватались за носы и спрашивали:
— Чтой-то тут такое?
— Картошка, — равнодушно отвечал кто-нибудь.
— Что ж вы ее до чего довели?
— А ты лучше бы спросил — нас она до чего довела? Скоро всем домом руки на себя наложим.
— А с чего с ней это сделалось-то? — спрашивала рябая женщина в платочке.
— С чего… Помещение не приспособлено: в подвале трубы от отопления, ну, она и распустила слюни.
Во двор вошла бригада из пяти человек. Один из них, в распахнутой овчинной куртке и высоких сапогах, бодрым шагом начальника подошел к раскрытой двери подвала, откуда шел какой-то пар, и скрылся в этом паре. Но через минуту вылетел обратно.
— Ага, — сказал кто-то из толпы, — вышибло? Это, брат, тебе не канцелярия райкома.
— Вот что, — сказал бригадир, — это зараза, и больше ничего.
— Благодарим за разъяснение, — отозвался комендант в телячьей фуражке, — ты сейчас только сообразил, а у нас уже целую неделю форточек по всей улице открыть нельзя.
— Ну, и, значит, — конец ей один: на свалку. Или вообще как-нибудь уничтожить.
— А, вот в том-то и вопрос, как ее уничтожить. Тут, брат, все средства перепробовали, всем своим хозяйкам объявляли, что могут бесплатно брать сколько угодно. И те отступились.
— А вон видишь, лезут работнички-то. Хороши? — сказал он бригадиру, кивнув на дверь подвала.
Из подвала вышло человек десять жильцов дома, мобилизованных для переборки картошки. У всех глаза были мутные, осоловелые. Задний, интеллигент, очевидно, ослабевший более других, остановился, повел глазами и уныло сплюнул.
— Что же так рано?
— Укачало очень… Туда только в масках противогазных лазить.
— Еще чего не хочешь ли? Пойди, опростайся, только всего и разговору.
Комендант, вдруг решившись, спустился в подвал. Но сейчас же выскочил оттуда и плюнул.
— Сволочи работнички, что же вы наделали?..
— А что?
— «А что»? Ведь вы на отобранную хорошую-то прелой навалили. Что цельную неделю отбирали, то вы в один день изгадили.
— А черт ее разберет, где она хорошая, где плохая. Она в грязи вся: что ее на зуб, что ли, пробовать?
— Да ведь вам сказано: направо — хорошая, налево — плохая. А вы что?
— Да ведь это как стоять… Ежели туда передом — будет направо, а ежели задом, выходит налево.
Во двор вбежал какой-то человек с напряженным и растерянным выражением лица.
— Вам что?
— Извините, уборная где тут?
— Вы грамотный или нет? На воротах, кажется, ясно написано, что общественной уборной не имеется, — сказал комендант.
— А я было на ветерок бежал…
— Он «на ветерок» бежал. Тут, брат, этот ветерок по всей улице гуляет. Этак за три версты сюда будут прибегать.
Заблудший сконфуженно скрылся.
— И как на грех площадь близко, — сказал рабочий в кожаной тужурке. — Как базарный день, — народу съедется пропасть; настоятся там за день, так не отобьешься: они все сюда, как мухи на мед.
Комендант встал с бревна, на которое присел было отдохнуть, и, подойдя к подвалу, крикнул:
— Ребята, ну, как у вас там?
— Страсти господни.
— Где тут хорошая? — послышался голос из подвала.
— Направо хорошая, налево плохая.
— А как направо: задом к двери или передом?
— Задом…
— Ну, значит, направо.
— Мать честная, а мы налево навалили.
Комендант бессильно махнул рукой и сказал:
— Черт с вами, валите, куда хотите, она все равно нас доконает, и задом и передом.
По проезду бульвара вдоль трамвайных рельсов растерянно бегало несколько человек с таким видом, с каким бегают охотничьи собаки, потерявшие след дичи.
— Что за черт, куда ж остановка-то делась?
— Вон она! Ее вперед на полбульвара махнуло. Все бросились вперед и через минуту выстроились в очередь на новой остановке.
Их догнал какой-то веселый парень в кепке на затылке.
— Остановку-то опять перенесли? А я, собака ее возьми, минут десять на прежней простоял. Вон там уж опять народ собирается.
В самом деле, вдали, по середине бульвара, уж набралось человек десять. Нахохлившись под дождем, они терпеливо ждали. И как только показался трамвай, быстро построились в очередь.
Но трамвай прокатил мимо. Все удивленно смотрели ему вслед.
